Единственное, что непрерывно и качественно работало в нашей одесской, без каких-либо удобств, однокомнатной квартире, — это радиоточка. Не умолкая. Поэтому, хотел я или не хотел, но новостные вливания я получал автоматом с самого раннего детсадовского возраста. Потом узнал, что не только я один. А еще позже — что на этом принципе было построено, например, обучение языкам во сне.
Поэтому, когда диктор стал по утрам, во время моего сбора в садик, рассказывать о состоянии здоровья товарища Сталина, я это слушал, слышал, проникался и тревожился по-взрослому.
В садике у нас был еще один такой ненормальный. Мой сверстник. Его тоже интересовало, что говорят по радио. Даже фамилия у него была как специально для радио — Игорь Левитан. Каждое утро мы с ним в раздевалке обменивались новостями…
А потом настало то утро, когда мама разбудила меня, заплаканная и бледная, и сказала, что умер Сталин. Я очень хорошо помню, эти слова показались мне невероятными. Я даже не слишком понял, что мама сказала. А когда мозги уже полностью проснулись, и я уловил, наконец, смысл этих слов, я стал рыдать так, что мама уже испугалась за меня.
В садике Игорь Левитан все подтвердил. Он был не так напуган, но выглядел весьма серьезным. Потом в течение дня я забывал, что это случилось, даже смеялся иногда, но когда вспоминал, пугался, будто меня застукали за чем-то стыдным.
Это было в четверг. В пятницу и в субботу я приходил в садик с траурной повязкой на рукаве (мама сшила такие всем членам семьи), и даже не очень любившая меня воспитательница похвалила и поставила всем в пример.
Портреты Сталина были украшены пышными черными бантами, почему-то появились елочные ветки, и я поймал себя на том, что испытываю некое праздничное возбуждение, что от мысли о таком грандиозном событии у меня что-то сладко обрывается в груди.
В воскресенье папа, мама и я пошли на Соборную площадь, где на низком драпированном постаменте сидел в кресле большущий Сталин в бронзовом френче и накинутой на плечо бронзовой шинели. Сидел и величественно смотрел на искрящуюся перед его постаментом действующую модель каналов, плотин, зданий и высоковольтных опор линий электропередач. Постамент был в центре клумбы, окружен цветами, а вокруг клумбы из цветов было выложено: «Великому Сталину слава!».
Вождь смотрел так спокойно и мудро, так деловито и по-хозяйски, что невозможно было поверить, что ОН — умер. Разве ОН может умереть?
Людей вокруг было очень много, как на празднике, и большинство — с красно-черными повязками.
— Ты не помнишь, — спросила у папы мама, — когда Ленин умер, тоже надо было носить повязки?
— Как же я могу помнить, — рассудительно ответил мой папа, — если я родился аж через два месяца после этого!
В понедельник воспитательница в садике рассадила всех детей в полукруг, как при чтении книжек, и объявила, что сегодня будут похороны великого Сталина и как все должны себя в связи с этим вести.
— Вас построят в зале, и вы будете ждать, когда начнутся гудки. Когда будут гудки, остановится в нашей стране все: и заводы, и фабрики, и турбины, и машины, и пешеходы…
Я стал себе это представлять, и мне стало интересно, потому что список я внутри себя продолжил уже произвольно…
— И вы должны стоять не шелохнувшись! До тех пор пока не смолкнут гудки, не смейте даже пальчиком пошевелить!
Когда всех собрали в зале и расставили вдоль стен, наша старшая группа оказалась прямо напротив младшей. Справа на стене был большой портрет вождя на Красной площади, а впереди, над головами младшей группы, два портрета рядом: Ленин и Сталин. Позади нас были окна, а в ноги сзади больно упирался стульчик, но я терпел, потому что все так стояли и все терпели.
От елочных веток на большом портрете Сталина пахло Новым годом, а от черного банта на обыкновенном портрете, который висел рядом с портретом Ленина, — почему-то уксусом.
Я ждал начала гудков, смотрел на два портрета перед собой и думал, кто главнее, Ленин или Сталин. И пришел к выводу, что, конечно, Сталин. Во-первых, Сталин — военный, с усами, с погонами, а Ленин — вообще лысый. А во-вторых, Сталин молодой, а Ленин уже старый и умер давно.
Начались гудки, и я сосредоточился на самой главной сейчас мысли: «Не пошевелить пальчиком!»
Вдруг раздался резкий стук. Девочка из младшей группы, стоящая как раз напротив меня, потеряла равновесие, с треском уселась на подпиравший ее ноги стульчик и весело рассмеялась.
Воспитательница стояла рядом. Раздался звонкий хлопок подзатыльника, и рев потерпевшей заглушил траурные гудки.
А летом я с родителями был уже в Воронеже, в гостях у бабушки и дедушки. Взрослые говорили о взрослых делах и коснулись темы смерти Сталина.
Мой дедушка — бывший член бывшего Общества бывших политкаторжан, старый большевик, на нелегальной квартире которого скрывался сам Халтурин, родной брат какой-то бывшей шишки в Государственном банке СССР — тяжело вздохнул и сказал очень печально:
— Как жаль! Господи, как жаль… — и добавил после короткой паузы, — …что это не случилось тридцать лет назад!..
Мама была так потрясена этим святотатством, что сначала просто онемела. А потом, не оглядываясь, сквозь зубы велела мне выйти из комнаты.
Я, конечно, вышел, но слова дедушки запомнил очень хорошо. И кто знает, может, поэтому дальнейшие события, уже после ХХ съезда, не были для меня столь уж ошеломительными.
Григорий Аркадьевич Розенберг (р. 1948), архитектор
Подготовила Ольга Канунникова