Когда я, школьником, осознал, что происходило с Россией в сталинские годы, то сразу замечтал о том, чтобы перенестись в то время и остановить безумца. Начать движение сопротивления, достучаться до людей и все им объяснить, чтобы никогда не было этого трагического позора с давкой на похоронах тирана. Кто-то должен был это сделать! Должны были быть отряды народных мстителей и «охотников за энкаведешниками», забастовки на советских заводах, бойкоты писателям-лжецам, публичные разоблачения и, в конце концов, арест товарища Сталина группой патриотически настроенных военных.

Но не было голливудских покушений, некому и нечего было объяснять и не было всей этой литературной чепухи. Но ведь нельзя сказать, что и сопротивления не было. Было! И мощное. Только столкнулось оно с одним из самых совершенных в мире механизмов подавления оппозиции и уничтожения всего инакодействующего и инакомыслящего. Механизм действовал так успешно, что слово «сопротивление» до сих пор звучит по-русски как будто с акцентом.

Покончив с вооруженным сопротивлением в начале 1920-х, новые власти начали планомерно изолировать и уничтожать источники идейного сопротивления. Никакой коалиционности партия власти не предполагала, никаких компромиссов с иными партиями заключать не собиралась. В политике и общественной жизни не должны были действовать ни идеологически далекие силы, такие, как монархисты и лидеры религиозных движений, ни идеологически близкие, такие, как эсеры, социал-демократы и анархисты.

С крестьянством и верующими — социальными группами, представлявшими собой постоянно тлеющие очаги недовольства, — власть работала в массовых масштабах. Сотни тысяч крестьян сопротивлялись коллективизации, сотни тысяч верующих сопротивлялись закрытию храмов. Но на силу была сила. Любые выступления — от голодных бунтов до забастовок на предприятиях — жестоко и последовательно подавлялись.

Интеллектуалы, сочтенные потенциально опасными, были высланы, остальные поставлены перед унизительной необходимостью выживания в чуждой среде. Любые объединения и организации, созданные снизу, либо подчинялись линии власти, либо вытеснялись и уничтожались. Уход в подполье — слишком знакомое большевистским лидерам решение — был ожидаемым и преследовался. Если тайные кружки и подпольные организации разного рода, часто вполне безобидные, еще существовали в 1920-е, то в 1930-е были уже практически немыслимы. В 30-е годы существование заговоров приходилось придумывать. Действия любых общественных сил, теоретически способных стать опорой оппозции, например групп старых большевиков или военных, были обречены.

Важнейшее послание, которое снова и снова транслировала обществу власть, состояло в том, что ни к каким попыткам автономного действия, не говоря уже о противодействии, терпимости не будет. Несанкционированные властью горизонтальные связи, даже не имеющие политического содержания, рассматривались как подрывная преступная деятельность. Проблемой были открытые и закрытые, профессиональные и сословные независимые организации, низовые объединения, партии, профсоюзы, самостоятельные частные инициативы, иными словам все, что называют слагаемыми социального капитала. Накопленный досоветский социальный капитал нужно было уничтожить, а образование нового — пресечь.

Именно уничтожение социального капитала и было одной из главных политических задач советской власти. Можно, наверное, говорить о том, что по мере искусственного аккумулирования капитала ради индустриального прорыва, уничтожался капитал социальный. И если о том, насколько режиму удалось достичь собственных экономических целей, можно спорить, то трудно спорить с тем, что проблема сопротивления была Сталиным эффективно решена.

Инструменты, которыми государство для этого пользовалось, слишком хорошо известны: во-первых, спецслужбы с чрезвычайными полномочиями; во-вторых, последовательная политика поощрения доносительства и недоверия в отношениях между гражданами (доносами решались любые проблемы — от карьерных до жилищных и любовных), то есть политика уничтожения социального капитала. В-третьих, важным механизмом подчинения было наделение полномочиями коллектива за счет индивидуальности. Бригада заставляла каждого своего члена работать, поскольку спрос был с коллектива, а не с индивидуальности. То же — с классом, с отрядом, с ячейкой и т.д.

Люди похожим образом ведут себя в тюрьмах, психиатрических больницах, концлагераях, на плантациях, в армии, то есть в условиях институтов, которые исследователи называют «тотальными». Это институты, в которых сфера частной жизни сведена к минимуму. Это учреждения или формы организации, призванные обеспечивать своих обитателей всем необходимым (как бы «все необходимое» ни определялось). Ничего своего здесь нет или почти нет, все только общее или чужое. Обитатели таких учреждений — и тюрем, и больниц, и советских лагерей, а часто даже и школ и вузов — оказываются в схожих человеческих условиях: их существование строго регламентировано, все действия ежедневно повторяются. Эти люди замкнуты на свое малое сообщество и отрезаны от внешнего мира.

В таких ситуациях случаи организованных активных действий редки. Тюремные, лагерные и голодные бунты, конечно, случаются время от времени, случались они и в СССР, но такие случаи не имеют ничего общего с последовательной целенаправленной борьбой с режимом. Системой осознанно создавались условия для пассивных стратегий выживания. Режим не мог терпеть никакой активной деятельности вне рамок, но мог терпеть тихую работу на себя, незаметный оппортунизм и приспособленчество.

Да и сами проблемы, с которыми столкнулись граждане нового советского государства, требовали скорее навыков выживания, чем навыков революционной борьбы, — голод, хроническй дефицит товаров, отсутствие нормального жилья и минимальных жизненных удобств. Общество не ставило цели уничтожить породившую эти тяжелые условия систему, но старалось выработать невосприимчивость к многочисленным «болезням», чтобы выживать в условиях новой системы.

Когда угроза насилия со стороны власти уже доказана, когда кровь и аресты уже налицо, когда обществу становится ясно, что давление будет нависать над ним неопределенно долго, тогда включается пассивная стратегия выживания: не борьба, не драка, а тихая работа на себя, оппортунизм, приспособленчество и стремление выжить любой ценой.

Историк Елена Осокина считает, что эту стратегию поведения неправильно называть даже «повседневным сопротивлением» (термин Джеймса Скотта). «Целью сопротивления является изменение существующей системы, целью повседневного неповиновения — приспособление к жизни в условиях этой системы. Цель повседневного неповиновения — поиск обходных путей, тогда как цель сопротивления — борьба на поражение существующей системы». Вот о том же у Солженицына: «Из рассказов вольных шоферов и экскаваторщиков видит Шухов, что прямую дорогу людям загородили, но люди не теряются: в обход идут и тем живы».

В конце концов, социальный конформизм — естественное состояние человека даже в самых нестественных условиях, а стремление к улучшению социальной реальности — приобретенное, результат работы над собой. «Человеческие существа от природы склонны следовать установленным правилам; они рождены для того, чтобы соответствовать социальным нормам, которые они видят вокруг себя. Они склонные нагружать эти нормы особой ценностью и сверхъестественной значимостью», — пишет Френсис Фукуяма в книге «Происхождение политического порядка». Сопротивляясь болезням плановой экономики, общество не ставило цели уничтожить породившую неудобства систему, но старалось выработать невосприимчивость к этим «болезням», причем действуя на индивидуальном, а не коллективном уровне (достать продукты и товары, чтобы обеспечить семью, заручиться знакомством, чтобы дать образование детям, и т.д). Таким образом, мы имеем дело не c «пассивным сопротивлением», а скорее с социальной иммунной системой, пишет Осокина.

Настоящее сопротивление есть результат разумной работы общества над собой, результат общественной дискуссии, в которой слышны не только «естественные» призвы к приспособленчеству, но и голоса «других». Чтобы ставить под вопрос существующие социальные нормы, нужен либо особый дар, либо знание другой реальности. Нужно ясное представление о «другой» системе ценностей. Уничтожение других — в расовом, национальном, сексуальном, ценностном отношении — есть еще один инструмент господства.

Общество, в котором горизонтальные связи рассматриваются как потенциально преступные, в котором коллектив постоянно шпионит за индивидуальностью, а носители других, необщих ценностей уничтожаются, беззащитно перед любым политическим насилием. Задумавшимся о совместном действии двум людям (не говоря о большем числе) нужно решить «дилемму заключенного», в которой наиболее вероятной линией поведения другого человека являлся донос. Такую задачу решить легко, и решение будет не в пользу сотрудничества, ведь риск любой договоренности в такой ситуации становится не просто высоким, а запредельно высоким. Вот поэтому даже совершив десант в сталинский СССР на машине времени, нам вряд ли удалось бы поднять народ на открытое сопротивление режиму.

Следующая запись >>>