Помню, как 5 марта к нам зашла соседка — мы жили в коммунальной квартире, естественно. Соседка Феоктиста Сильвестровна была украинка, она сбежала и укрылась в Москве от голодомора. Она пришла к нам в комнату, что редко случалось, и с таким несколько напряженным и чуть-чуть улыбающимся лицом сказала: «Включите скорее радио». И ушла. Мы включили радио, там передавали сводки о том, что у Сталина — что там? Удар, консилиум. И я… Ничего.
Родители — те с интересом послушали радио. И потом включали его несколько раз за день, что, вообще говоря, было необычно для нашей семьи — у нас радио почти всегда было выключено.
Я тогда был во втором классе. В школе все эти дни после смерти занятий не было, сидел дома. Потом, через три или четыре дня, на другой день после похорон, пошел в школу. Мы носили форму — ее тогда в школах еще не ввели, но мы носили такие черные гимнастерки. И вот на эти гимнастерки нам велели нашить такую траурную полосочку, красную и черную. Вот и все.
Вообще, насколько я видел, в моем ближайшем окружении никто огорчен не был совершенно. Ни соседи, ни во дворе. Например, у нас на третьем этаже жил одноногий сапожник дядя Вася. Он, как всегда выпивал и улыбался, так и в эти дни выпивал и улыбался.
Когда я пришел в школу, наша учительница начальной школы сидела и плакала. На меня это произвело громадное впечатление — я совершенно не мог понять, почему она плачет. И, по-моему, большинство моих соучеников не понимали, что там такое, чего плакать-то. Это была мужская школа. Мы-то как обычно бегали на перемене.
Так вот, кроме этой плачущей учительницы, я никакого народного горя не заметил. И хотя мы жили в двух шагах от Тверского бульвара, что там творилось в день похорон, я не знал. Помню, гудок гудел — долго, целую минуту, кажется. И мне было интересно, как долго он будет гудеть.
Так что у меня каких-то особенных воспоминаний об этих днях нет. Разве что могу пересказать историю, которую мне уже позднее, вернувшись из ссылки, рассказывал Варлам Тихонович Шаламов. Он тогда жил на Беговой, там такие писательские домики. И он рассказывал, как, по-моему, писатель Панферов, который пил запоем, вышел на Беговую, размахивал бутылкой, пьяный, и кричал: «Сдох пахан!» И никто на него не обращал внимания, люди проходили с железными лицами. Достоверности у этой истории — процентов пять, но все-таки это шаламовский рассказ.
Виктор Маркович Живов (1945-2013), лингвист, филолог
Подготовила Александра Поливанова