Мне было 11 лет, и я даже толком не знала, где мой отец [футболист Андрей Старостин]. Никто не говорил «твой отец сидит», и никто особенно не скрывал, а было непонятно что. И меня это вполне устраивало.
Мы с мамой в то время кочевали по теткам. Няня уже умерла, мама вернулась, когда мне было пять лет — ей, слава Богу, дали бытовую статью за взятку охраннику. Она хотела передать какие-то именные часы, ее и посадили по этому делу. Прописали ее у Шары, младшего брата — он был инвалид войны, имел какие-то возможности.
Мы жили то у него в коммуналке на Большой Грузинской, то у Штоков на Беговой, то у Кавы, моей любимой тетки, сестры отца, у которой было три мужа, все спортсмены. Первого, Виктора Прокофьева, расстреляли, второй, Пал Палыч Тикстон, русский англичанин, был посажен, и в ссылке они были вместе с моим отцом. А в третий раз она вышла замуж за такого Виктора Дубинина. Ему дали квартиру на Садовой-Триумфальной, двухкомнатную, но было впечатление, что это дворец. При этом он принципиально не состоял в партии. Это был первый человек, еще до отца, кто участвовал в воспитании моего антисоветизма. Он слушал голоса, когда еще никто не имел радиоприемника, обзывался «сволочью» на Сталина, говорил, что нет ничего хуже советского устройства и что он тысячу раз готов быть безработным на Западе. К тому же он был жуткий антисемит какого-то, я бы сказала, фашиствующего уклона — он считал, что революцию сделали евреи.
Мама эти темы обсуждать боялась. Уже потом, когда уже отец вернулся и говорил: «Одна сволочь испортила всю природу (это Мичурин), а другая — всю жизнь (это Ленин)», мама отвечала: «Поговори-поговори, тебя уже посадили за твой язык, теперь ты хочешь, чтобы ее посадили, ведь она пойдет в школу и все там расскажет».
Чем был Сталин для меня? Я знала, что он главный, и видела красивое лицо на портрете в «Родной речи». Ленин мне постыдно казался уродом, а этот! Не видно было никаких рытвин, не видно роста, а только славная улыбка и мягкий прищур глаз. Эта белозубость! Мы вообще с подругами выбирали, кому кто нравился. Молотов нас очень пленял. Картинка Сталина и Молотова с детьми — это просто умереть! Какие-то разговоры были, что Сталин болен, но по своей привычке чураться всего неприятного, я старалась не слушать.
О его смерти я узнала дома — ночевала тогда у Штоков. Ни Шура не плакала, ни Исидор не плакал, но он вообще был такой смехун! От него я впервые услышала про «огурчики да помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике», да еще он как-то приплясывая это делал, никакого почтения.
К тому же все современное, что не князь Андрей и Наташа Ростова, меня не интересовало ни одной минуты, это была такая пошлость.
Потом я поехала в школу, с Беговой на Грузинскую. Это очень просто — трамвай «Аннушка», которым я доезжала прямо до Курбатовского переулка, переходила улицу, и там школа. Это была так называемая Первая железнодорожная школа, но никакие дети железнодорожников там не учились. Школа была прекрасная, бедность фантастическая, а учителя — потрясающие.
Вот, пришли мы в школу, и началось это общественное рыдание. Помню — мы встаем каждый за своей партой, и все рыдают до умопомрачения, начиная от Марьи Дмитриевны. Наша классная руководительница Марья Дмитриевна Шустова — говорили, что она из семьи купцов Шустовых — платком закрывается, произносит что-то, всхлипывая, и рыдают все. А у меня — ни одной слезы. Не из протеста, а у меня вообще плохо со слезами в таких вещах. Надо заплакать — неприлично же, когда все рыдают, а тут стоит какой-то пень. И все это долго — каждый смотрит, кто первый прекратит.
И тогда Марья Дмитриевна, я так ей благодарна, прекрасно поняла ситуацию и говорит: «Хватит, девочки, плакать, это слабость. А знаете, кто на самом деле переживает больше всех? Наташа. У нее то, что называется каменное горе». И все на меня смотрят с уважением.
Официальная часть рыданий закончена, можно идти домой. А у меня была подруга Танька Соловьева — такая смешливая красавица. И вот мы с Танькой выходим из класса и начинаем хохотать — у нас истерика, не можем остановиться, от смеха валимся друг на друга, почти ползая у гардероба. Тут нянечка высовывается и говорит: «Девки, идите-ка вы от греха домой». Нам дали эти наши польты, и мы ушли.
Очень запоминающийся день. А потом — абсолютно совершенный нуль.
Наталья Андреевна Старостина (р. 1942), латинист
Подготовила Александра Поливанова