Сообщение о смерти Сталина не было неожиданным. Еще 3 марта стало известно о «постигшем нашу партию и наш народ несчастьи» — тяжелой болезни генералиссимуса. Но, по крайней мере внешне, все делали вид, что силлогизм «Кай человек, а следовательно…» им неизвестен. Смеху, конечно, эти три дня не наблюдалось, а постных лиц — сколько угодно.
6 марта во время лекции по теоретической механике (в Московском институте инженеров транспорта имени как раз И.В. Сталина) в аудиторию вошел декан, мы по команде старосты курса вскочили, прокричали «здра-жела!» и, стоя же, выслушали: «Товарищи!.. С чувством великой скорби… перестало биться… гениального… Продолжать… в духе высокой политической бдительности… в борьбе с внутренними и внешними врагами…» Занятия были отменены, но мы не расходились, привычно ждали дальнейших указаний. Состояние у всех было подавленным — какими бы соображениями кто не руководствовался и что бы впоследствии не говорил. Просто у всех в голове было одно: «А что же теперь будет? Без НЕГО-то?”. Ну, а многие вполне искренно плакали. Особенно мне запомнилось, как переживали мои однокурсники, кореец Тен До Ён и венгр Иштван Раткаи.
В число организованно направленных в Колонный зал я по неблагонадежности включен не был. Но в общую колонну встать пришлось: не для того, чтобы продемонстрировать лояльность, а скорее по стадной привычке. До площади Маяковского я шел в окружении миитовцев, но, повернув на улице Горького, почему-то оказался в толпе совершенно незнакомых мне людей самого разного возраста. Многие были приезжими. Было солнечно, но очень холодно.
У Музея революции нас встретил первый заслон — конная милиция. Толпа молча напирала. Всхрапывали, вежливо пятясь от людей, лошади. У одной, наконец, нервы не выдержали. Она прянула, потом, заржав, встала на дыбы. Образовалась брешь, в которую после того, как всадников разметало по сторонам, во всю ширину улицы хлынула толпа. Люди бежали, падали, давили друг друга. В нескольких шагах впереди меня споткнулась и, упав, дико завизжала какая-то девушка. К счастью, несколько парней на ходу успели схватить ее за рукава, пóлы и даже, по-моему, за волосы и вынесли из-под ног бегущих сзади. Это было какое-то цунами из людей, топот которых помнится до сих пор…
У площади Пушкина улица была перегорожена грузовиками. В кузовах на мешках с песком стояли солдаты и сапогами отбивались от пытавшихся взобраться на борта.
Каким-то чудом меня занесло в разбитую уже витрину магазина женской одежды (долго потом, проходя мимо, я смотрел на нее с чувством некоей благодарности). Стоя среди манекенов, я услышал странные звуки и не сразу понял — это скрежетала резина схваченных тормозами колес. Под напором толпы грузовики ползли юзом.
Раздались вопли прижатых к машинам, кое-кого солдаты уже даже начали выдергивать наверх. Но народ со стороны Белорусского вокзала все прибывал и прибывал.
Мне стало откровенно страшно: «Что я тут потерял, чего хочу?». Если я когда-нибудь в жизни совершал благоразумные поступки, то один из них сделал именно тогда — не помню как, но выбрался из витрины, потом из толпы и побежал домой, мимо покалеченных, по валявшимся на мостовой галошам, шапкам, очкам…
Уже на следующий день поползли слухи о другой, гораздо более страшной Ходынке — трагедии на Трубной площади. В МИИТ, например, позвонили из Склифа с просьбой прислать кого-нибудь для опознания ребят с миитовскими значками. Но болтать обо всем этом еще долго боялись.
Игорь Борисович Каспэ (р. 1934), инженер-строитель