В 1953 году мне было восемь лет, я учился в первом классе. Не помню, как именно я узнал о смерти Сталина, но помню сводки о его здоровье в предыдущие дни и словосочетание «дыхание Чейна-Стокса». В моей семье настоящей скорби не было, была какая-то оторопь. А скорбь ощущалась на улицах, люди шли с опущенными лицами, я видел слезы. У нас же было некоторое недоумение по поводу того, что будет дальше. Тем не менее, разговоры велись. Я хорошо помню, как числа 7–8 марта к нам пришел водопроводчик что-то чинить и сказал, когда зашел разговор: «А что собственно произошло? Может, дальше будет и лучше». Это вызвало шок в семье, мама просто отказалась от его услуг, сказала: «Пожалуйста, уходите».
К Сталину дома относились с почтением, но без ощущения родственности, как во многих семьях. Репрессированных среди самых близких родственников не было, но знакомые исчезали, это мне потом рассказывала мама, уже лет через пятнадцать. Но подозрений настоящих не было, потому что таких случаев было не очень много. Отец, думаю, многое понимал, но молчал, боялся, мы с ним никогда об этом не говорили.
Мы жили тогда на Соколе, по адресу Новопесчаная улица, д. 11/6. Это были новые дома на тогдашней окраине, рядом стояли деревянные бараки, ужасная нищета которых меня поразила. Мое ранее детство прошло в центре (мы переехали на Сокол с улицы Горького, где жили рядом с Моссоветом), там все было очень богато, богатые магазины. А когда я оказался на окраине Москвы, меня поразило несоответствие лозунгов и того, что я увидел. Это создало у меня какое-то недоверие, развило скепсис.
В конце 40-х годов демонстрации ходили по улице Горького, и я помню эти звуки. Более того, по-видимому, в 1951 году я сам был на демонстрации, и проходил в колонне, близкой к мавзолею. Это была колонна от ИМЛИ. Там работал мой отец, советский литературовед Виктор Перцов, специалист по Маяковскому и авангарду. Мама попросила, чтобы кто-то высокий поднял меня и посадил на плечи. И все вокруг говорили: «Смотри, смотри! Сейчас ты увидишь Сталина!». И я его увидел! Меня поразило усталое выражение лица, как будто ему все это совершенно надоело, и огромное количество морщин. Я был поражен этим выражением, отсутствием вдохновения и очень хорошо запомнил свое недоумение. Несоответствие радости, направленной на него (ведь столько людей кричат «Сталин! Сталин! Сталин!»), и той невероятной усталости, которую я увидел на его лице, несоответствие того, что я видел на портретах и на трибуне. До этой демонстрации у меня было ощущение, что там в Кремле есть добрый и очень красивый человек (ведь на портретах он был очень красив!), который обо всех нас думает, заботится. Я думал, что сейчас увижу такого Бога, родного Бога, и к этому меня готовили. А увидел небольшого человечка с усталым лицом, который вместо того, чтобы смотреть на меня, как отец, устало смотрел вниз. Но мое недоумение тогда я, конечно, оставил при себе.
Я думаю, что если бы не тот случай на демонстрации, я и его смерть воспринял бы иначе. Например, в школе моей жены (она жила неподалеку и училась в школе напротив Аэровокзала) была большая скорбь, учительница пришла и сказала, что случилась ужасная вещь. И она говорила с таким трагическим выражением лица, что моя жена это восприняла очень остро, как катастрофу, хотя в ее семье большой скорби не было. В моей школе все было спокойнее (144-я школа, напротив кинотеатра «Ленинград»). Висели портреты, было какое-то собрание, но я, кажется, на нем не был.
Еще один из эпизодов тех дней. 7-го или 8-го марта мы ехали на метро, переходили с тогдашней площади Свердлова (сейчас это Театральная) на Площадь Революции. И я помню снование людей, это же очень близко от Колонного зала. Снование, разговоры и тревога. Было строго сказано: из метро никуда не выходить.
В день похорон я запомнил гудки, которые звучали, когда гроб занесли в мавзолей, я слышал их дома на Соколе. Гудели фабрики, в какой-то момент гудело все. Это было совершенно жутко.
А моя старшая сестра, которой тогда было 15 лет, пошла на похороны со школой. Она не возвращалась какое-то время, а дома уже стало известно о жертвах, дошли слухи, что была давка, что кого-то задавили. Часа два-три была тревога в доме, что с Анютой. Но те, кто вел детей туда, поняли, что их надо уводить, потому что или это будет долго, или это может кончиться трагически, поэтому она не попала на прощание. Больше никто из знакомых на прощание не ходил.
Николай Викторович Перцов (р. 1944), филолог-лингвист
Подготовила Анастасия Белоусова