Я родилась в 1942 году. В детстве я очень любила Сталина. Лет в шесть-семь села писать ему письмо: благодарила за счастливое детство. И хотела послать ему подарок — морскую раковину: тогда у многих в домах такие были. Считалось, что если приложить ее к уху — услышишь шум моря. Я очень эту раковину любила, но готова была отдать ее Сталину. В Музее подарков Сталину — был такой в помещении Музея революции — я не была, но слышала про него. Отсюда, наверно, и идея. Родители [писатели Фрида Абрамовна Вигдорова и Александр Борисович Раскин] еле меня отговорили. Объяснили так: если бы я сама своими руками что-то сделала (а что я могла сделать? Написать «Краткий курс» на рисовом зернышке?), то другое дело, а так что ж… Ну, а без подарка и письмо мне расхотелось посылать.
Или был у меня лингвистический проект. Примерно в то же время родилась у меня в голове идея, что буквы «С» и «Л» (Сталин и Ленин) надо всегда писать заглавными. Не спрашивайте, в начале слова или всегда — я не помню.
И тогда же стал меня занимать вопрос: а что же будет, когда Сталин умрет? Поделилась я своими мыслями с соседкой по квартире, моей ровесницей Леной. Лена сказала: «Сталин никогда не умрет». Ну как же, все люди умирают, и он когда-нибудь умрет! Лена говорит: «Давай спросим мою маму». Мама Вера Павловна, крупный партийный работник, сказала твердо: «Сталин никогда не умрет!» Мне было очень за нее неловко: взрослая женщина и говорит неправду!
И все-то я о нем думала, все беспокоилась — как он там. Лет в девять спросила маму: «Мама, а ведь Сталину, наверно, очень неприятно: раскрывает он утром газеты, а там всюду его портреты. Я понимаю, что это надо, но ведь ему, наверно, неприятно?» Мама не могла мне объяснить все как есть: все-таки я была еще маленькая и глупая — а вдруг буду болтать в школе. Моя сестра Галя была старше меня на пять лет, ей многое рассказывали, а мне — нет. Например, Гале сказали, что наших ближайших друзей Серманов посадили, а мне сказали, что тетя Руня и дядя Илюша куда-то далеко уехали. И правда, далеко… Но маме, видимо, все же хотелось хоть как-то сдвинуть меня с моих твердых позиций. И она сказала: «Знаешь, когда в Ленина стреляли, и он лежал в больнице, газеты стали печатать ежедневный бюллетень его здоровья. А Ленин попросил этого не делать». Кто-то сейчас, может, скажет: «Ну да, Сталин плохой, а Ленин хороший. Знаем мы эту песню!» Но тут ведь дело совсем в другом: мама пыталась показать доступными ей (и мне…) средствами, что у Сталина была альтернатива: было бы неприятно, «попросил бы этого не делать»…
Или еще помню случай. Уже в четвертом классе (но Сталин еще жив!) прихожу домой из школы и говорю: «Мама, нам задали подготовить доклад о великой дружбе. Надо выбрать: или Маркса и Энгельса, или Ленина и Сталина, или Герцена и Огарева. Я хочу взять Ленина и Сталина, как ты думаешь?» Мама говорит: «Давай лучше возьмем Герцена и Огарева. Я тебе помогу». Я чувствую что-то, но понять не могу: нет у меня в голове нужного аппарата. Я спрашиваю: «А что, Ленин и Сталин не дружили?» Мама вздохнула и говорит: «Знаешь, у них была очень большая разница в возрасте…»
Но вот, наконец, 5 марта Сталин умер, посрамив Веру Павловну. Вера Павловна рыдала, и все соседи рыдали. У нас в семье никто не рыдал. Даже я. Я была очень подавлена, но слез почему-то не было. Но все были настроены серьезно и с тревогой следили за развитием событий. Никакой радости и веселья я не наблюдала. Хотя мамина подруга Кена Видре пишет в своих воспоминаниях, что мама ей в эти дни рассказывала, как к нам в гости приходил Николай Павлович Акимов [ленинградский театральный режиссер], и он никак не мог успокоиться — все повторял: «Я его пережил! Я его пережил!» Но меня при этом не было.
Утром, после сообщения по радио о смерти Сталина, мама повела меня к зубному врачу: не сочла нужным отменять назначенный визит. Забегая вперед, скажу, что из-за похода к врачу я опоздала на урок. И учительница, и многие одноклассницы были возмущены: в такой день, и опоздать! И никакие мои объяснения про зубника не помогли: в такой день!
Мы жили тогда в Ермолаевском переулке, том самом, по которому Берлиоз шел в свой последний путь к Патриаршим прудам. А мы с мамой шли, наоборот, по направлению к улице Горького. Перед самой улицей Горького Ермолаевский переходил в небольшой такой Благовещенский переулок. И вот, когда мы подошли к Благовещенскому, мы увидели огромную толпу народа: просто не пройти! Что ж такое? Оказалось, очередь в комиссионный магазин (в 90-е годы вместо него там был магазин радиотоваров, а сейчас — и не знаю). Но почему вдруг?! Мама объяснила: люди боятся, что будет война. Или денежная реформа. Или еще какие-нибудь катаклизмы. И хотят на этот случай иметь дома какие-то дорогие хорошие вещи (а именно это продавалось тогда в комиссионках), чтобы потом, если понадобится, обменять на еду или, скажем, лекарства. Или, как я это теперь понимаю, после внезапной денежной реформы продать эти вещи за хорошую цену уже за новые деньги. Я была оскорблена в лучших чувствах: в такой день, и о чем люди думают! Интересно, что нигде потом я ни о чем подобном не слышала и не читала. А ведь в Москве много было комиссионок, должны были, вроде, повсюду очереди туда выстраиваться…
Мне недолго уже оставалось любить Сталина. 4 апреля освободили врачей, мама стала со мной говорить все свободней, пелена с глаз моих спала, и все встало на свои места.
Александра Александровна Раскина (р. 1942), филолог.