Рано утром включилось радио. Сначала прогремела музыка, а потом сообщили о болезни Сталина. Это было утром 4 марта.
Два дня передавали медицинские бюллетени о состоянии здоровья Сталина, которые я с напряженным вниманием слушал.
Я был молодым человеком, комсомольцем, продуктом советского воспитания, поэтому основное чувство — тревога и страх, что мы лишаемся вождя и учителя.
В 1953 году я жил в Ленинграде, заканчивал исторический факультет университета. Когда сообщили о смерти Сталина, в актовом зале на факультете был траурный митинг. Речи произносились. Никто и, даже те люди, которые понимали, что происходит, не подавали вида, что понимают.
Мы с женой, тогда еще невестой, сделали попытку поехать в Москву. Но мы поздно спохватились, и билетов уже не было. Мы пришли на Московский вокзал, попытались просто сесть в поезд. Нас таких было много. В нескольких вагонах прорвали сопротивление проводников, и люди набились в вагоны. Я не был в их числе. Потом я увидел, как поезд отъехал, остановился, и стали высаживать тех, у кого не было билетов.
Помню момент похорон — днем 9-го числа. Из моего окна была видна одна из ленинградских площадей, она была вся заполнена людьми. Когда загудели гудки, остановился транспорт, люди сняли шапки, хотя было холодно.
Позднее мои друзья рассказывали, что один из них сказал другому: «Вот теперь самое интересное и начнется!». Я почувствовал зависть к тем людям, которые уже тогда что-то понимали (потом они оба стали очень известными учеными).
Хотя уже в то время мне было кое-что очевидно. Я учился в Ленинградском университете, кончал исторический факультет. Я видел насколько беззастенчиво и грубо осуществлялись там различные кампании. В то время объявлялись совершенно фантастические версии истории: дескать, Москву сожгли французы в 1812 году, а русский народ никогда бы не посягнул на свою святыню. Что Шамиль был агентом английских и турецких разведок, поэтому война России с Дагестаном была справедливой. Что поход в Европу в 1813 году был освободительным походом. И многое другое.
Мой отец был репрессирован в 1938 году — когда его арестовали, мне было 7 лет. Отец погиб в одном из магаданских лагерей, но я, как и многие другие, считал, что по отношению к нему была допущена ошибка, нарушен закон. Он не виновен. Вообще советский режим — справедливый. Гибель моего отца я никоим образом не связывал с личностью Сталина.
В семье об этом не говорили и то, что отец репрессирован, от меня скрывали. Моя мама не была противником системы. Она была запуганной, такой и осталась на всю жизнь. В 1953 году она работала врачом.
Мне понадобился ровно год после смерти Сталина, чтобы все переосмыслить. Пересмотр дела врачей — это был первый удар. Затем целый ряд внешнеполитических актов нашего правительства: перемирие с Кореей, или то, как наша центральная печать реагировала на заявления Черчилля и Эйзенхауэра. До ХХ съезда было еще далеко, но в газетах стали появляться материалы о целом ряде безобразий, о провалах нашего сельского хозяйства, промышленности.
Когда в 1956 году в организациях стали читать доклад Хрущева, который неправомерно был назван «секретным», хорошо помню свою реакцию и реакцию моих друзей: «Это все, на что вы способны?» Мне он показался достаточно сдержанным докладом, который не касался главных вещей. А уже в конце 1956 году я написал текст для самиздата о венгерской революции, после которого меня выгнали из университета и аспирантуры.
Я до сегодняшнего дня поздравляю своих друзей с главным гражданским праздником — 5 марта.
Помню стихи бывшего зэка — они звучали примерно так:
…Наивные как дети
Пошли народы в плач.
Впервые на планете
Оплакан был палач.
Еще были стихи:
К стыду народа своего
Вождь умер собственною смертью.
Виктор Леонидович Шейнис (р. 1931), экономист, политолог
Подготовила Светлана Шуранова