Мои отец и мать столкнулись с ГУЛАГом напрямую. Отец был инженер-гидромелиоратор, специалист по строительству каналов и плотин. Строил «Москва–Волга», канал под шлюзами. Отец очень гордился этими шлюзами. Он — проектировщик, а вся рабочая сила — это были концлагеря. ГУЛАГ самый натуральный. Бетон, замешанный на костях, — вот как говорили о материале, который использовался при строительстве каналов.
Мама прекрасно знала, что такое Сталин, и жила в страхе. Постоянном. Тем более что отец был еврей. Хотя уклад в нашей семье был украинский, никаких еврейских традиций мы не соблюдали, эта тема у нас никогда не поднималась. Разве что, когда в школу отдавали, строго велели говорить, что я — украинка.
О том, что в этом мире не все благополучно, мы уже догадывались. К нам приезжали бывшие заключенные, у нас останавливались, все это обсуждали, а мы подслушивали. В диване у нас хранилось несколько книг: Артема Веселого — уже расстрелянного, Давида Бергельсона, мама их никому не показывала, а нам разрешала читать, предупредив, чтобы мы не проговорились в школе об этих книгах. Еще там хранились учебники, где были замараны портреты Ягоды и других деятелей, которых расстреливали, и надо было черным замазывать портрет и имя внизу.
Когда умер Сталин, мне было 14 лет. Реакции отца не помню. Но у мамы я никакой скорби не наблюдала. Когда печатали бюллетени о состоянии здоровья Сталина, она несколько раз сказала: «Да, похоже, он давно уже умер».
6 марта, когда объявили, что он умер, мне было не до того. Накануне наша кошка приползла с перебитыми лапами и к утру умерла — как раз, когда объявили. Горе было в основном, естественно, у меня. Страшное горе, гибель кошки… и мне было все равно — умер Сталин или нет. Ну, умер и умер. Мне тогда казалось, что он очень старый и ему пора уже умирать.
Мама взяла кошку и 6-го числа отнесла ее в медпункт, чтобы они определили — не инфекционная ли это болезнь. Я думаю, что ее, наверное, погнали оттуда. Но через несколько дней она пошла все-таки узнавать про кошку. Они там после похорон, после этой давки, а она — с кошкой. Мама очень возмущалась, что они совсем про нее забыли.
В школе нас 6 марта собрали на линейку, сперва в коридоре, потом — в актовом зале. Рыдали все, и ученики в том числе. А учителя — те просто заходились. Кто-то из моих ровесников выступил с пламенной речью, дескать, мы дали клятву в связи со смертью Сталина — все вступить в комсомол. А у меня плакать не получалось — для меня это было все вторым планом. Я думала, что никакую клятву я не давала, и вообще, как нас могут принять в комсомол, когда нам только 14 лет?
Там была одна учительница, которая росла в Англии, в посольстве, и она все время какие-то стихи патриотические писала. Она взахлеб читала со сцены стихи на смерть Сталина, но я ничего практически не услышала — всю жизнь плохо слышу, только одним ухом. Мне все это было чуждо, немножко смешно и противно.
И все-таки, когда похороны должны были начаться, мы с сестрой оделись и матери заявили, что у нас в классе все пойдут, и мы пойдем, как все. Тут моя могучая мама встала в дверях и сказала: «Только через мой труп!» Еще у нее была такая поговорка: «Я вас породил — я вас и убью».
Сколько мы ни рыдали — она заперла дверь и никуда нас не пустила. Она как чувствовала, что добром это не кончится. Через несколько дней хоронили двух девочек из школы, которые погибли в этой давке.
Жанна Александровна Исаева (Оглы) (1938–2013), художник
Подготовила Светлана Шуранова