4 марта сообщили, что он болен, а 5-го — что его не стало. Это был такой траур, такое горе для всей страны — и на улице, в очередях за хлебом… Атмосфера общей трагедии.
Как относились к Сталину родители, я не знаю — они нам ничего не говорили, тогда нельзя было ничего такого говорить, тем более детям. Если, например, кто-то анекдот в доме расскажет — все, посадили, кого на три года, кого на пять, а кто вообще без вести пропал. Я думаю, взрослые боялись и ждали, когда все это кончится. В нашей семье репрессированных не было, хотя папа работал секретарем партийной организации, потом директором, был делегатом всех съездов, пока Сталин не умер.
А мы, дети, преклонялись ему, как идолу — мы ведь выросли с этим именем, с этими идеями, другого вообще ничего не было.
Когда это случилось, нас собрали в школе — женской школе № 15 на Донской — и объявили, что умер наш вождь, родной человек. Все рыдали, с ума сходили и думали, как мы будем дальше жить без него. Крик стоял и плач.
И мы пошли прощаться со Сталиным — кажется, с соседками по коммунальной квартире, нас несколько девчонок было. В нашей квартире жили двадцать человек, из них восемь детей. Взрослые все на работе, мы пошли самостоятельно. Мы жили на Донской улице, начало Ленинского проспекта, метро Октябрьская, 15–20 минут пешком от Кремля. Добрались до Большого Каменного моста, давка была жуткая — не знаю, как мы там уцелели, маленькие, хрупкие, 40-й и 38-й размеры, полуголодные дети военных лет.
Людей просто давили — крик, ор, шагали по людям. Люди лежали на земле — не знаю, живые или мертвые, по ним толпа шла. Вот это я помню очень хорошо.
Мы сообразили, что нас просто придавят, если еще хоть два шага сделаем, чуть-чуть не дошли и вернулись, я уже совершенно не помню, каким образом. Когда пришли домой, нам, конечно, родители устроили взбучку за то, что пошли без разрешения.
Атмосфера трагедии длилась долго. Все мы ходили в трауре, плакали — и в школе плакали, и, когда по улице ходили, плакали. Приходили на Красную площадь и знали — вот дом правительства, а его нет…
Потом отношение к Сталину изменилось — наверное еще до XX съезда. Его похоронили, прошло какое-то время, может месяц, может два, может полгода… У нас же многонаселенные были квартиры, из нашего дома тоже многие в 1937 году попали в тюрьмы.
У нас дома был портрет Сталина очень красивый, сантиметров 60–70 в длину и в ширину около полуметра, а внутри — букет из засушенных цветов. Не помню, до XX съезда, или сразу после, мы сняли этот портрет, все раскурочили, разорвали и выбросили.
Елизавета Викторовна Кузнецова (р. 1937), педагог
Подготовила Светлана Шуранова