Я жила в Новосибирске, работала на большом заводе, и в середине дня мы услышали по радио о том, что Сталин заболел. Мы все были потрясены этим. На меня, например, самое большое впечатление произвело то, что он без сознания: я была знакома со Сталиным только по его работам и выступлениям, то есть только с его сознанием. А потом было несколько дней, когда Сталин умирал. Последние известия, которые в Москве передавали в 8 утра, у нас передавали в полдень, а до полудня из репродуктора доносилась только скорбная музыка. Всем было ясно, что Сталин не выживет. Эта мысль была всем совершенно непонятна: Сталин в сознании каждого из нас уже перестал быть человеком, а как может умереть тот, кто человеком не является? Когда он умер, началась череда надрывных митингов.
Помню еще такую своеобразную деталь: мы все немедленно надели красные повязки с траурной каймой, и я свою повязку сохранила, потому что была уверена — она пригодится на следующий год, ведь через год наверняка будут отмечать годовщину смерти Сталина. Но на следующий год уже ничего не отмечали.
Я работала на большом заводе, где кроме производства были разрабатывающие лаборатории, выделившиеся в самостоятельный институт. Мы разрабатывали новые электровакуумные изделия. Обстановка там была своеобразной. Это было большое, очень хорошее производство на краю Новосибирска, с огромным, очень интеллигентным коллективом — многие эвакуировались из Ленинграда еще в 1941 году и потом там и остались. В буквальном смысле слова этот завод не был закрытым. Но это был совершенно особый мир. От того, чем жил Новосибирск и вся страна, мы были отделены. У нас было очень много евреев. Я тоже попала туда как еврейка: распределение из нашего московского вуза было в этом смысле совершенно недвусмысленное. Информация о «деле врачей» пришла к нам позже и дошла как-то более опосредованно и мягче, чем это было в Москве и в других городах. Никого не увольняли. Но все-таки страшные слухи постепенно доходили.
Я хорошо запомнила, что в разгар «дела врачей» мать моей подруги, уже старая женщина, как-то сказала мне и своей дочери: «А этот старик, там, наверху, он-то, что думает?!» Мы обе ее не поняли. Мы не понимали, что про Сталина можно сказать «этот старик». Он не был для нас человеком. Он был символом, к которому люди относились, конечно, по-разному, в соответствии с тем, как сами были развиты и насколько были склонны думать о том, что, где и как происходит. Для основной массы населения — я видела это на митингах — он был идолом. Мы привыкли к тому, что о нем говорят как о гении, как об исключительном явлении. Стоя на этих митингах, я боялась — боялась того, что будет гораздо хуже, — прежде всего в связи с волной антисемитизма, о которой мы на своем обособленном производстве постепенно начали узнавать. Мне казалось, что то черное, что наползает на страну, Сталин сдерживал.
Мирра Львовна Иоселевич (р. 1926), инженер
Подготовила Мария Майофис