В 1953 году мама, Галина (Гетта) Исааковна, работала реквизитором на «Мосфильме», папа, Абрам Соломонович Поляков, — мастером на ЗИЛе. Моего дядю, Михаила Григорьевича Шульмана, посадили где-то в конце 1940-х — начале 1950-х в разгар антисемитской кампании. Он был директором школы в Евпатории, решил организовать художественную самодеятельность, и ему понадобился баянист. А ставки баяниста в школе не было, зато была ставка дворника. Вот он и оформил баяниста как дворника. Был суд, и хотя это административное правонарушение, его посадили. По семейной легенде, в этом личную роль сыграл тогдашний первый секретарь Крымского обкома Полянский, который при Хрущеве возвысился, то есть портреты его на демонстрациях носили, а потом попал в немилость и его отправили послом. Моя мама очень этому радовалась, он был ее личный враг, она говорила: «Я его рожу видеть не могу». Она считала, что он лично виноват, что нашего дядю Моню засадили. Оказывается, когда дело дяди рассматривалось в суде, якобы Полянский сказал: «Сколько можно здесь тянуть, заканчивайте с этим Шульманом». И дядю посадили.
Но эта история для нас никак не была связана со сталинскими репрессиями. Естественно, и слова такого не было. Это связывалось с антисемитской кампанией, это да. Примерно в это же время у сыновей дяди Миши, когда они приехали поступать в Москву в институт с серебряной медалью, даже не взяли документы. А антисемитизм никак со Сталиным не связывался.
В 1953 году мы жили на Потылихе в бараках, точный адрес: Потылиха, 64, барак № 5. Я ходил в школу № 78 на улице Пудовкина. Сейчас ее уже давно нет, в ее здании находится отделение милиции. Как именно я узнал о смерти Сталина, я не помню. Может, по радио, может, кто-то из соседей сказал или родители. Но вот что я точно помню, как подошел ко мне мой друг Шурей и сказал, впрочем, довольно беззлобно: «Это вы Сталина отравили?». Ответить мне ему на это было нечего, я, конечно, был очень расстроен. У меня горе такое же, как у него, а он мне такие вещи говорит. Для меня это был второй случай, связанный с моим еврейством. Первый раз, когда меня дразнили евреем, я пришел к маме и пожаловался, что меня обзывают евреем. А она сказала: «Ну так мы и есть евреи». Я был поражен, потому что думал, что это плохо и это ругательство.
Разговоров по поводу смерти Сталина никаких с родителями не было. Маманя, мне кажется, поплакала. Это была, конечно, тяжелая потеря. Я прекрасно помню свое тогдашнее детское ощущение — он наш защитник и благодаря ему мы все живем. А вот он умер, и теперь на нас могут напасть. Не дай бог, война начнется. Я горевал не потому, что мне именно Сталина была жалко, а потому, что мы без защитника остались и что теперь будет — неизвестно. Он умер, и кто нас теперь защитит? Он нас оберегал и не давал нас погубить нашим врагам. И это чувство о Сталине как о хранителе оставалось до доклада Никиты.
На похороны мы не ходили и не собирались, и разговора об этом в семье не было. Разве что были какие-то планы с Валеркой, другим моим другом. А не пойти ли хоронить… А у него в эти дни отец точно так же неподвижно в инсульте лежал. И решили не ходить. Через два дня после смерти Сталина отец Валерки умер, и они поехали его хоронить. И туда, на Ваганьковское кладбище, как мне потом рассказывал Валерка, привезли целый автобус ремесленников (из ремесленного училища) «задавленных». И мы подумали: «Хорошо, что не пошли».
Мое отношение к Сталину поменялось сразу и резко — после хрущевского доклада. Я сразу поверил Хрущеву в том, что, оказывается, Сталин был такой сволочью, исказил ленинские нормы и т.д. А папаня мой не мог с этим так просто смириться, то есть не поверить он, естественно, не мог. Чему тут не верить. Но папа мой плохо относился к Хрущеву, вот как Эренбург его терпеть не мог: не фигура, мол, он был, а Сталин — фигура. У меня с родителями потом постоянно были споры: я защищал Хрущева. А уж окончательно мое отношение к Советской власти поменялось и сформировалось, когда мне Джиласа дали почитать.
Виталий Абрамович Поляков (р. 1941), инженер-механик
Подготовила Татьяна Григорьева