Я тогда был аспирантом первого года Механико-математического факультета Московского университета. О смерти Сталина я узнал из утренних газет и сильных чувств по этому поводу не испытал: все это было ожидаемо, судя по медицинским прогнозам.
Когда день или два спустя мой друг и ровесник Михаил Константинович Поливанов (на фотографии справа) сказал мне: «Слава Богу, подох», я помню, что слово «подох» меня несколько резануло, хотя он выразился абсолютно правильно, и сейчас я, наверное, выразился бы так же. Тогда, однако, я был более благожелательно настроен к Сталину, чем следовало бы. Советскую власть я не любил с конца 1930-х годов и помню свое впечатление от внезапного осознания этого факта. Но мною явно недооценивалась зловещая роль личности Сталина в строительстве того общества, на священных скрижалях которого было написано, что роль личности в истории ничтожна. Я не думал, что с его смертью что-то серьезное изменится. Ну умер, ну будет другой. Я считал его частью системы.
Репрессированных родственников в нашей семье, можно сказать, не было — если не считать деда по матери, который в 20-е годы был на короткое время арестован как буржуй, довольно быстро выпущен и мягко сослан в Нижний Новгород, где и умер; я его никогда не видел (то есть видел — но чисто теоретически, поскольку был младенцем). Семья наша, как и многие семьи, жила в постоянном страхе: все понимали, что на любого человека репрессии могут обрушиться неизвестно когда и неизвестно почему, что могут постучать в дверь в любую секунду. В общем-то, я и сейчас готов к тому, что в дверь постучат и меня посадят, — мы, по сути, до сих пор живем в советской стране.
Траурный митинг в университете очень хорошо помню. Это старый университет на Моховой. Я зашел в клуб — там сейчас церковь св. Татьяны, а тогда было что-то вроде дома культуры — на сцене стояла баба, которая искренне плакала и произнесла фразу, которую я тоже запомнил: «Нам так хорошо было с тобой». Я думаю, она была преподавательницей марксизма-ленинизма.
На похороны я ходил. Не из сочувствия к Сталину и не из желания почтить память великого человека, а из любопытства. Я хотел быть очевидцем исторического события. Я не сомневался, что дойду до Дома союзов и туда попаду.
Нас было трое аспирантов Мехмата. Помню одну спутницу: это была Ирина Тюрина, специализирующаяся по истории механики аспирантка третьего года, очень партийная — она, скорее всего, пошла из уважения к памяти Сталина. И кто-то еще был третий. Мы шли все вместе. Толпу все время перегоняли: «Идите туда, идите сюда», иногда говорили в громкоговорители, а потом я увидел нечто, меня поразившее: метрах в двадцати впереди нас поперек стоял грузовик, на грузовике стоял генерал милиции, а может, войсковой генерал, который смотрел вниз — а там, совершенно очевидно, людей давили о борт грузовика. Он плакал. Плакал не из-за смерти Сталина, как я понимаю, а из-за того, что он видел. Он что-то кричал, я не мог понять что, но было видно, что он совершенно бессилен, он ничего не мог сделать. Лицо у него было искажено ужасом, и он плакал. Это было где-то в районе бульварного кольца. Тогда я понял, что не надо дальше идти. Я находился в том месте, где можно было еще повернуть назад — те, кто шел в 10–15 метрах от меня, уже не смогли бы. (Кстати, организовать отсутствие давки и нормальные похороны было бы чрезвычайно просто, если бы просто сказали: «Выстраивайтесь в очередь вдоль Ленинградского шоссе». Но ничего такого не сделали.
Я стал ходить по бульвару и под утро, часа в 3 или 4, оказался в районе метро «Кировская». Помню, что вдруг заговорили громкоговорители, которые обычно молчали. А говорили они так: «Один, два… пятнадцать, шестнадцать…». Люди стояли и слушали в полном почтении. У меня было ощущение, что один только я не сошел с ума, потому что понимал — это просто проверка связи. А люди говорили, что это считают колонны там, в Колонном зале.
Потом эти же громкоговорители голосом Левитана сообщили важную информацию: «Назначить Председателем Совета Министров Маленкова Георгия Максимилиановича, назначить Первым заместителем председателя Совета Министров Берия Лаврентия Павловича, назначить Первым заместителем председателя Совета Министров Кагановича Лазаря Моисеевича, назначить Первым заместителем председателя Совета Министров Молотова Вячеслава Михайловича. Признать целесообразным, чтобы товарищ Хрущев Никита Сергеевич сосредоточился на работе в Центральном Комитете партии и поэтому освободить его от обязанностей первого секретаря Горкома партии».
В этом сообщении проскочило слово, которое многое мне сказало: «…иметь Политбюро, как это и предусмотрено уставом партии». В то время был Президиум ЦК КПСС, а Политбюро не было. То есть, они косвенно заявили: Президиум — этого нет в уставе партии, это неконституционно. То, что сделал товарищ Сталин — неконституционно. Это произвело на меня колоссальное впечатление.
Вот, все что я помню. Под утро я вернулся домой.
Гораздо большее впечатление, чем смерть Сталина, на меня произвело сообщение 4 апреля того же 1953 года, когда объявили, что дело врачей отменяется и что всех выпустили. В сообщении написали, что дело врачей было подстроено, что это нарушение социалистической законности, что был оклеветан патриот Михоэлс, который до этого, 13 января, был назван еврейским буржуазным националистом. Думаю, именно 4 апреля стало для меня переломным моментом, так как советская власть не любила признавать свои ошибки. Напротив, было известно, что «органы не ошибаются» и что «у нас зря не сажают».
Еще могу рассказать одну любопытную вещь. У Евгения Шварца есть пьеса «Тень». Ее в Ленинградском театре Комедии поставил режиссер Акимов, которого я считал одним из самых остроумных людей на свете. В 1958 году Акимов приехал с этим спектаклем на гастроли в Москву. Спектакль шел 5 марта и начинался с того, что выходил Пролог и произносил следующую фразу: «Пять лет тому назад умер наш король Людовик Девятый мечтательный». Меня поразило, что никто в зале никак не среагировал и, по-моему, даже не понял, в чем дело.
Апрель 2013
Владимир Андреевич Успенский (1930—2018), математик
Подгтовила Светлана Шуранова