Я родилась в 1933 году. В марте 1953 года мне было 19 лет, училась я на втором курсе механико-математического факультета МГУ. Была стандартной советской комсомолкой, воспитанной нашей системой и всей душой воспринявшей идеи коллективизма. Может быть в подсознании и отложились какие-то детские впечатления, которые выплыли много позднее. Лет в пять помню дедушку, который, роясь в ящике стола, сердито ворчал: «Оську Сталина с его бандой козе под хвост» (это у него было самое сильное ругательство — семья была старообрядческая, настоящее сквернословие было не в чести). Что-то мне говорили (в раннем детстве), что вовсе не Сталин сразу наследовал Ленину как глава государства, был сначала Рыков; слышала разговоры взрослых, что Сталин как восточный человек очень любит славословие. В результате я на нотах песни о Сталине «Текут многоводные реки…» в припеве «О Сталине песню споем» стерла «о Сталине» и написала «о Ленине». Слава богу, никто этих нот не видел.
Но это было еще до войны. В 1941 году я пошла в школу. Началась война; школьные дела и коллектив, которые для меня имели тогда первостепенное значение. Пришло время вступать в пионеры. И тут вдруг моя мама восстала, сказала, что она против моего вступления в пионеры. «Они твоего деда сажали, а ты будешь вместе с ними?!» (Деда я очень любила, а он как раз незадолго этого умер. В начале революции его на некоторое время посадили — искали ценности, но быстро выпустили и избирательных прав не лишали.) Вот я и возражала: «Но выпустили же!» Отчаянно рыдала, но как раз заболела. Тем временем весь класс в пионеры приняли. Ну, я же не могла отстать от всех! Придя после болезни я просто надела галстук, оставшийся от двоюродного брата. Никому и в голову не могла придти мысль о моем «самозванстве». Больше мама со мной никаких «политических» разговоров не вела. Все шло своим чередом…
В 1951 году я кончила школу в Уфе и поступила в МГУ. До ввода нового здания были проблемы с общежитием, поэтому первые два года я жила у тети в Измайлове. Ее муж работал в министерстве культуры. 4 марта с утра мы с дядей были дома. В этот день у наших однокурсников была военная подготовка, поэтому девочкам нужно было являться на занятия позже. А дядя накануне дежурил (тогда в каждом министерстве были ночные дежурные на случай какого-нибудь запроса «сверху» — Сталин работал по ночам), поэтому тоже был дома, занимался какими-то домашними делами. Радио было выключено — я «учила уроки». Тетя ушла в магазин. Вдруг влетает в дом и прерывающимся голосом: «Вот вы сидите и ничего не знаете! А Иосиф Виссарионович заболел!» Именно так странно — «Иосиф Виссарионович»… Включаем радио — ну, известное уже сообщение… Казалось, мир перевернулся!.. Я скорее подхватилась и поехала в университет — в свою родную среду… В голове вертится — что же теперь будет?! Еду в трамвае к метро, в окно вижу людей, куда-то спешащих, входящих в магазины или выходящих оттуда, — и мысль о жизни, которая вроде и нереальна потому что он не на посту! Как эти люди могут заниматься повседневными делами, когда с ним такое случилось?!
В университете — говорят шопотом, многие девочки плачут… Начинается лекция А.Я. Хинчина. Он говорит: «Нас постигло серьезное испытание, но тем более мы должны собрать волю и работать. Начинаем лекцию». На балюстраде (старое здание МГУ) перед памятником М.В. Ломоносову был репродуктор; туда выслали дежурных слушать последние новости. Но объявили о смерти Сталина 6 марта. Сказали, что тело для прощания выставлено в Колонном зале Дома союзов — в двух шагах от университета. Естественно, что после занятий мы решили идти в Колонный зал. Но тротуар был оцеплен, всю толпу направляли мимо, по Охотному ряду, затем по ул. Мархлевского (Лубянке), потом на Сретенку. Многие уже куда-то потерялись. Мы остались втроем — я и две мои подруги. Уже на бульваре образовали коридор из машин, и вследствие этого возникла страшнейшая давка — сзади толпа, которая всасывается в узкое горло. Вот тут и начинался ужас — страшный эффект толпы… Когда ты сам ничего не можешь, все сдавлены, можно сказать, ребра трещат, вздохнуть невозможно… С этого момента у меня образовался стойкий страх толпы. И навсегда.
… Под натиском толпы опрокинулся один грузовик и распахнулись ворота во двор уже недалеко от Сретенского монастыря. Немного отдышались, пока поднимали грузовик и закрывали ворота. Мои подруги — девушки рослые и сильные — уговорили меня остаться во дворе. Честно сказать, я и сама уже не рвалась рисковать… Нас оказалось в этом дворе-колодце человек пятнадцать. Страшное время… По-прежнему за воротами страшная давка. Периодически раздается многоголосый стон и над воротами появляется облако пара от сдавленного выдоха толпы… Еще раз выдавили ворота… Принесли несколько очень помятых людей. Одна женщина не могла стоять, ее положили на ступеньки крыльца. Через некоторое время — скончалась… Жители полуподвальной квартиры пригласили нас погреться. Выглядели они тоже растерянными, испуганными, часть окон была разбита… На грузовиках, образующих коридор, стояли солдаты, пытались выхватывать из толпы наиболее пострадавших, складывали их на платформу грузовика.
Наконец, как-то удалось остановить движение толпы. Грузовиками перекрыли бульвар, предложили уйти по этому коридорчику тем, кто хочет идти к метро, а не к Колонному залу. Я этим воспользовалась, почти бегом добежала до Кировской — и домой! Там уже родные волновались.
Подруги мои тоже не попали в Колонный зал, они «сошли с дистанции» где-то в районе Трубной. Говорили, что в этой каше острота первого чувства потери ушла, остался лишь азарт: дойдем — не дойдем… У меня тоже после того, как почувствовала, что такое толпа, все выветрилось. Только бы попасть домой!..
На следующий день многие сотрудники райкомов были направлены обходить дома, чтобы убеждать людей не стремиться проститься с вождем. Мой энтузиазм после одной попытки иссяк совсем. Забавно — после похорон все газеты на первых страницах поместили фотографию: на трибуне мавзолея стоят все главные лица страны. Все в каракулевых шапках, пальто с каракулевыми же воротниками. Только Берия в шляпе, воротник драпового пальто поднят, пенсне. Мы со смехом говорили: «Ну, чисто шпион!»
А жизнь продолжалась, даже как-то улучшалась, появились «убийцы в белых халатах». В июне 1953 года мы всей семьей собрались ехать к родным в Ковров. Вдвоем с дядей поехали за билетами на Курский вокзал. И, стоя в очереди, слышим сообщение об аресте Берии, о том, что врачи вовсе не убийцы, а невинные жертвы… Я, вытаращив глаза, обращаюсь к дяде, вполне лояльному и очень авторитетному для меня человеку: «Как это могло быть?! Ведь они же признались?!» Он отвечает, что случается, люди сами себя оговаривают. Я все не могу понять: «Как же я могу сказать, что что-то делала, если я этого не делала!?» И вдруг слышу: «Ну, ты же помнишь, как во времена инквизиции люди признавались в чем угодно…» — «Ну так это инквизиция, а то у нас» (подразумеваю наш советский справедливый суд). Вот это и стало точкой отсчета, после которой я стала думать, сопоставлять, спрашивать, начала что-то понимать. Стали вспоминаться случайно услышанные слова о ком-то из знакомых (видимо, неблизких, осужденных на 10 лет без права переписки и вообще пропавших), о муже дальней родственницы, немце по национальности, высланном еще до войны в Казахстан… Ну, и пошло… Хотя в «ближнем круге» нашей семьи репрессированных не было; возможно потому, что жили мы в то время далеко от центра, в Уфе. Хотя маму мою уволили из лаборатории Маслопрома, где она работала, по «сигналу», который указывал, что дочь буржуя имеет дело с производством пищевых продуктов и вполне может подсыпать туда какую-нибудь отраву. Хорошо помню, как она пришла с работы, села на стул у входа и заплакала. Конечно, в свои пять или шесть лет я понимала только, что она плачет, ей как-то плохо. Но уже совсем скоро она стала работать в пединституте, больше не плакала…
В конце концов до чего-то сама додумалась, что-то мне объяснили друзья; постепенно образовался круг единомышленников. Именно смерть Сталина стала для меня поворотным пунктом моего сознания.
Юлия Васильевна Хижинская (р. 1933), программист