Первый раз открыв сайт проекта 05/03/53, я увидела отклик своей одноклассницы, Аленушки Вальтер, теперь она — Елена Владимировна Пастернак. И сразу замелькали отрывочные, но очень яркие картинки тех дней. К счастью, повторяла моя мама, я тогда болела (у меня был плеврит, я целый месяц пролежала дома). К счастью — потому что мы жили на улице Станиславского (теперь Леонтьевский переулок, там и школа наша была), в двух шагах от Тверской, и кое-кто из моих подружек рвался на похороны Вождя, а кое-кто и побывал в толпе, ведь до Дмитровки от нас было рукой подать…

В свои 16 лет я мало что понимала, очень уж тщательно взрослые многое от меня скрывали — а скрывать было что. Мамин муж, известный историк, чью фамилию я ношу (и до 17 лет считала своим отцом), начиная с 1934 года дважды сидел: один раз недолго, года два, потом, в 1939-м, получил 10 лет, вышел и вскоре покончил с собой. Мама сказала (когда я пошла в школу, там детям приходилось отвечать на «личные» вопросы), что мой папа умер от разрыва сердца, когда мне было два года. Эту версию я приняла без лишних вопросов. Правда, чуть позже любимая моя няня под секретом рассказала мне, что «папа сидит в тюрьме» (она имела в виду Я.В. Старосельского). Я свято хранила секрет (не особо задумываясь, почему), но однажды открыла тайну соседской Зинке, взяв с нее «честное пионерское», что она никому не расскажет. (Потом стала терзаться: а вдруг расскажет? Что делать: взять с нее «честное ленинское» — что, конечно, более эффективно! — или промолчать: авось забудет. Тут ума хватило: промолчала.) А родной мой отец, незаконный, в молодые годы был американским анархистом русско-еврейского происхождения, приехал в Советскую Россию делать революцию и был расстрелян как «участник антисоветской террористической диверсионной организации» в ноябре 1937 года (мне — девять месяцев); правду о своих «отцах» я узнала от мамы, только когда закончила школу…

После того как сообщили о смерти Сталина, в нашей десятиметровой комнатке не умолкало радио; мама своих чувств не выдавала — а я не расспрашивала: она всегда была строга со мной и в душу не особенно пускала — понятно почему, могу сказать сейчас; приходили девчонки из школы, рассказывали, что все плакали в зале на линейке, а я недоумевала: почему мне ну совсем не хочется плакать?! Зато я видела слезы на глазах своей любимой тети, маминой сестры: ей досталось меньше, чем маме, хотя, как жене одного из «злостных космополитов», театрального критика А.П. Мацкина, ей пришлось уйти из «Литературной газеты» «по собственному желанию» (по совету главного редактора А. Фадеева, который хорошо к ней относился и не хотел увольнять с волчьим билетом, даже, кажется, помог куда-то устроиться), а дядю перестали печатать, и они одно время жили на то, что продавали книги из своей библиотеки; так вот, тетя при мне плакала, потому что… «будет хуже».

А я жалела, что не могу пойти поглядеть, что происходит на улице, с интересом слушала радио, и — помню — сделала одно важное, как мне показалось, наблюдение: поскольку постоянно передавали торжественно-патетическую песню Мурадели на слова Михалкова «Партия наш рулевой», я пришла к выводу, что это любимая песня Маленкова, ставшего с 5 марта председателем Совета министров, то есть, в моем представлении, новым Вождем. А вообще у меня тогда были другие заботы… Что-то начала понимать летом, когда сообщили об аресте Берия: вот тут и мама мне кое-что объяснила. Наверно, она хотела, но не рискнула сделать это двумя годами раньше, перед тем, как я должна была вступить в комсомол (как отличница, одной из первых в классе): был у нас с ней один «полуоткровенный» разговор, мы гуляли по улице, и мама спросила, почему я хочу стать комсомолкой, чем поставила меня в тупик — я растерянно (очень хорошо это помню) ответила, что все ведь вступают, иначе в институт не попадешь. (Кстати, Аленушка Вальтер — единственная в классе — не была комсомолкой; девчонки шептались: это потому, что она католичка…) Мама, получив такой ответ, разговор продолжать не стала…

Ксения Яковлевна Старосельская (1937–2017), переводчик

Следующая запись >>>