1 марта долго не давали передач по радио, и мама предположила, что что-то случилось, потому что музыка была уж слишком трагического регистра. Ахи и охи, правительственное сообщение о болезни такого-то товарища. Числа 6-го под утро я проснулся от всхлипывания моей родной — старшей меня на 10 лет — сестры. Она сейчас не признается в том, что такое было. О том, что Сталин умер, сообщили в 6-часовой утренней передаче, мне так казалось и кажется. По крайней мере, я помню, что было очень темно. Я учился в начальной школе у Никитских ворот (№ 132, сейчас здания уже не существует). В ней по легенде учился сын Сталина, Василий. Он был хулиганом, ездил на трамвайной колбасе и должен был принимать нас в пионеры в 1952 году. (Вместо него приехал Тимур Аркадьевич Гайдар, отец перестройщика-Егора… Они были что ли шефами школы.)
Я помню, что в начале марта был снегопад и оттепель, стояли теплые снежно-мокрые дни. Тогда оттепели были редко, весна раньше апреля не начиналась. Я учился во вторую смену и после школы или до школы ходил в детскую группу — чего очень стеснялся, потому что это воспитание не мужское. Это был 3-й или 4-й класс. 3-й. Я 1943 года рождения, значит мне было девять с половиной лет. Мы, мальчики, носили лифчики с чулками и валенки. В день похорон, 9 марта, было холоднее, чем накануне, воспитательница прогулочной группы выстроила нашу группу из четырех мальчиков около памятника Тимирязеву на бульваре, чтобы смотреть в сторону Кремля и мавзолея. Была стужа, ветер, текло из носа и гудел протяжный гудок. У меня лопнула резинка на чулке. Приходилось все время поправлять. Брюки у меня были не длинные, а короткие. Вот все мои мучения того дня. Больше я ничего и не помню.
Жили мы тогда на Малой Бронной, в доме 15. Мама работала на заводе, кажется, инженером по чему-то. Промфинплан она составляла, промышленно-финансово отчеты. А сестра училась на экономическом факультете МГУ, на 3-м курсе.
Репрессированных родственников у меня не было (или от меня скрывали?), и мы особенно дома не говорили о том, что происходило в стране. Я и не знал ничего. Первый раз мы говорили в 1956 году, я спросил маму, была ли она стукачкой (наверное, считал, что одни сидели, как наши соседи, а несидевшие доносили). Она расплакалась и оскорбилась вопросу.
После смерти Сталина муж одной из моих теть, скорее всего в 1953 году, когда я, десятилетний, вздохнул, как мы будем жить без Сталина, сказал «говнюк твой Сталин».
В первую годовщину смерти Сталина я ждал, когда будет по традиции того времени торжественно-траурное заседание. Смерть Ленина и все такое тогда ведь регулярно отмечались. Но 5 марта 1954-го ничего не произошло. Я сидел около репродуктора радиосети (фибрового раструба) — и ничего не было! Я под это дело, в ожидании, разложил вырезки из газет, портреты Сталина (в центре разумеется портрет в траурной каемке) в виде стенгазеты. Кажется, единственным, кто был огорчен этим беспамятством, был я. Мне было почти 11 лет.
О том, что происходило на похоронах, могли говорить только шепотом. Я слышал рассказ соседей моей маме о том, что там осталось очень много галош. Галоши — потому что была оттепель. При этом 9-го была стужа. А еще в руках у многих были флажки.
А потом, 10 марта, кажется, опять кто-то умер. Ну, может, чуть позже. Чешский или болгарский какой-то там коммунист… Клемент Готвальд, может быть. Они, кажется, подряд стали умирать. Потому что не успели флаги снять, вдруг вижу, снова вешают с черной каемкой.
Реабилитацию врачей я помню смутно, помню, что была радость. А вот зато день ареста очень хорошо помню. Я прибежал в школу, и похвалился гардеробщице, что нашего родственника арестовали. Потому что фамилия одного из арестованных была Коган, а у меня тетка по фамилии Коган, и я с загордился, что наши родственники прославились.
Габриэль Гаврилович Суперфин (р. 1943), архивист
Подготовила Александра Поливанова