Помню, что в эти дни было довольно холодно — минус пять, что-то в этом роде. Это отложилось в памяти, поскольку я провел на улице тогда почти двое суток.
Себя я запомнил уже на улице Горького. Влился в общий поток. Было очень много людей, и поток все ускорялся. А я уже знал, что улица Горького перегорожена самосвалами с песком, причем в нескольких местах. Видимо, инстинкт мною руководил, потому что я всячески сопротивлялся этому потоку. А поток нес уже. Я пытался продвигаться спиной вперед, так мне казалось безопаснее. И все мне хотелось держаться поближе к домам. Думаю, это меня и спасло — в отличие от многих, кого толпа, набирая скорость, несла прямо на грузовики.
Вошел в Колонный зал вместе со всеми. Там уже шли степенно, тихо, никакой давки. Наверное, эту огромную колонну в конце концов выстраивали в узенький такой ручеек, и этот ручеек вливался в Колонный зал.
Так я прошел мимо гроба, вышел на улицу и вдруг снов оказался в том месте, где формируется эта колонна. Я никуда уже не хотел, но мне деваться было некуда. Идти против движения? Невозможно. Так я оказался в Колонном зале во второй раз.
И снова с толпой я двинулся теперь уже в сторону Волхонки. Где-то ближе к ночи мы оказались устанции метро «Калининская» (сейчас «Александровсий сад»). Почему-то в метро пускали ночью, хотя поезда не ходили. На перроне кто стоял, кто сидел, некоторые даже лежали. Мне как-то садиться не хотелось, тем более ложиться, и я бродил. И вот тут произошло то, чего я забыть не могу. Вдруг я услышал мат. Точно адресованный мат — не вообще, а именно по поводу Сталина. И «усатый» там было, и «сволочь», и много других слов. Вот это меня ошарашило. Люди говорили не потихоньку, не так, чтоб никто не услышал. Они говорили это громко, чтобы всем было слышно. Не было милиции, никто их не останавливал. Правда, и подходить близко не подходил.
Вот с таким настроением непонятным я вернулся в общежитие МГУ на Ленинские горы. Нет, я совсем не понимал тогда, что у людей могут быть основания ненавидеть Сталина. Я был марксист чистой пробы, сталинский стипендиат. У меня не то что никаких сомнений не было — я знал, на какой странице «Краткого курса истории ВКП(б)» говорилось о Зиновьеве с Каменевым, я наизусть все это знал. Я же пошел 7 ноября 1952 года на демонстрацию — я тогда только поступил в МГУ, учился на первом курсе. И я видел Сталина живым на трибуне Мавзолея. Так вот получилось, что один раз я его видел живым, два раза мертвым. И после этого он не ушел из моей жизни.
Задумывались ли мы тогда о том, что происходит? К стыду своему, я этого не помню. Мы жили бездумной жизнью. Сам я был активный участник всего, что происходило, и среди однокурсников не помню никого, кто думал бы как-то иначе. До XX съезда эти вопросы у нас не возникали.
О репрессиях я впервые узнал из доклада Хрущева. Это при том, что и отец, и дядя мой сидели. Но по бытовым статьям, не по политическим. Отец — за то, что, работая на базе, выписал женщине, которой нечего было есть, два или три килограмма муки. Но оба считали, что их посадили за дело.
Говорить о репрессиях, о культе личности стали активно после XX съезда. К нам в общежитие на Стромынке тогда как раз стали приезжать Эренбург, Симонов, были такие встречи со студентами. Но они осуждали именно Сталина, а не систему, в которой культ был возможен. О системе как причине культа личности на истфаке заговорила впервые группа Льва Краснопевцева, и в 1958 году их всех осудили. Я близко знал всех этих людей. Так что со Сталиным в 1953 году ничего не закончилось.
Юрий Николаевич Афанасьев (1934-2015), историк
Подготовила Елена Рыбакова