В день, когда умер сталин, я лежала в детской больнице, выздоравливая от дифтерита и голода.
В коридоре из черной «тарелки» лилась печальная музыка и что-то говорил бархатный голос.
Мне было девять лет, и в больницу меня привезли из пересыльной тюрьмы на Красной Пресне — в «черном вороне» с четырьмя серьезными солдатами с ружьями в кузове и вооруженным офицером в кабине. В тюрьме началась эпидемия дифтерита, убыстренная тюремной врачихой. Двигаясь от одной скрипучей железной двери камеры к другой, она проверяла всем горло деревянными палочками, которые опять и опять возвращались на ее медицинскую тележку. Моя мама упросила врачиху положить меня в изолятор в надежде, что там меня подкормят, но в изоляторе от мороза прорвало отопление, и я проснулась в кровати, вросшей в лед на полу.
В больнице из-за радио дети не могли спать, и самые маленькие начали тихо плакать. В середине дня вдруг принесли неположенный крепкий и сладкий черный чай в стаканах.
Через день меня увозили обратно в тюрьму. На этот раз солдат было только двое, и они были какие-то растерянные. Около «черного ворона» стояли мои обожаемые бабушка с дедушкой. Щедро раздав всем нянечкам «на чай», им удалось узнать день и час, когда меня будут забирать. Они пришли со мной прощаться, второй раз после ареста, и на мои страстные просьбы — пожалуйста, принесите мне что-нибудь почитать — принесли детские книги моего дяди Алюши. Алюша (Александр Островер) погиб под Кенигсбергом через две недели после своего двадцатилетия. Маленький Алюша любил Сетона-Томпсона и книги про зверей. Бабушка с дедушкой стояли сбоку от тюремной машины в грязном мартовском снегу. Дедушка, опираясь на палку, держал в руках стопку книг в темных кожаных переплетах. У бабушки в руках был термос моего любимого душистого чая и пакет с домашним печеньем. Обнимать их было нельзя. «Нам только посмотреть на тебя, только посмотреть», — говорила бабушка, пытаясь тут же объяснить, что книжные магазины были вчера недоступны.
«Передача не положена», — сказал один солдат. Я уже держала, как спасение, книги, и мы все молча смотрели на него. «А, — сказал другой. — Пускай их!»
Когда меня привели обратно в камеру, моя мама сидела на нижних нарах и методично билась головой о железную палку с петлей для ноги, соединяющую верхние и нижние нары. На ней было то же красивое платье из мягкой серой английской шерсти, в котором она была, когда нас забрали, только за зиму в тюрьме у платья исчез белый пикейный воротник. Мама билась головой о железную палку и негромко приговаривала своим хорошо поставленным интеллигентным голосом: «Что же теперь с нами будет? Кто же нас защитит?» Я села рядом с ней со своими книжками. Через некоторое время она затихла, и я, устроившись в глубине нар, взяла верхнюю книжку из стопки, открыла ее и прочла на титульном листе: «Детки в клетке».
Книга была про зоопарк, радио в тюрьме не было, и про похороны мы ничего не знали.
Марина Бергельсон-Раскин (р. 1943), филолог