Я родилась 19 ноября 1940 года в Москве. Мы жили на улице 25 Октября, в доме 17. Это бывшая гостиница «Славянский базар», совсем рядом с Красной площадью. Мои родители — отец, Борис Дмитриевич Дацюк, и мать, Серафима Сергеевна Филиппова, — историки. В 1953 году я училась в 5-м классе в школе № 644 в Армянском переулке. Репрессированных в нашей семье и среди знакомых не было. Дома при мне никогда, по крайней мере, в то время, не обсуждались вопросы политики, никаких осуждающих или восхваляющих бесед о Сталине и его окружении не было. О болезни и смерти Сталина я узнала по радио. Постоянные сообщения о состоянии здоровья, а затем о смерти Сталина произносились трагическим голосом Левитана. 6 марта в школе уроков не было, была только траурная пионерская линейка, где выступали учителя и рассказывали о постигнувшем нас горе. По-моему, на учеников это особого впечатления не произвело. Плачущих не помню. После школы мы с подружками решили идти в Колонный зал. Для нас это было актом любопытства, а не глубокой скорби. Со мной были Марина Гройсман, Галя Виницкая, Лариса Махрова. Родители отпустили нас спокойно — Колонный зал был совсем рядом. Но все вышло не так. Улицы были перегорожены грузовиками, стояло военное оцепление и всех направляли в одну сторону. Мы попали на улицу Жданова, затем на Сретенский бульвар и оттуда на Трубную площадь, где все было перекрыто грузовиками. А со стороны Рождественки (бывшей Жданова) и Рожденственского бульвара шли и шли люди. Толпа напирала, слышались крики и вой. Я случайно оказалась прижата к витрине булочной. Кто-то разбил витрину, и толпа ринулась в булочную. Вскоре отверстие было завалено прилавками. Народ внутри сидел молча, никто не плакал. Снаружи раздавались ужасные крики. Сотрудники булочной начали нас выпускать через окошко для приемки хлеба во внутренний двор. У меня в тот момент не было ни страха, ни других эмоций. Я хорошо знала этот район, так как часто гуляла там с подругами. Я шла через дворы, все ворота были открыты. Но выйти на улицы не было возможности — все было перекрыто в несколько рядов грузовиками. Я перелезала через грузовики и под ними. Кругом было битое стекло; откуда оно взялось, не знаю. Я шла в резиновых ботиках — сейчас таких нет. Они были полностью порезаны, а на рейтузах оказались огромные дыры. Когда я пришла домой, меня ждали слезы родных, которые очень за меня испугались. Но на следующее утро меня отправили в школу. Завуч опять собрала всех учеников и стала рассказывать, как теперь нам трудно будет жить и какие несчастья ждут нас без Сталина. Она и некоторые ученики плакали. У меня не было ни слезинки. Завуч поставила меня перед учениками и сделала выговор, сказав, что я очень черствая.
День похорон был ясным, солнечным и довольно теплым. Моя семья и соседи вышли на улицу. В момент похорон, кажется, в 12 часов, все машины, заводские гудки и все, что могло издавать звук, гудели. У меня потекли слезы. Остальные люди стояли подавленные, но плачущих я не видела.
Когда прошел съезд партии, разоблачивший культ личности Сталина, — это обсуждалось, у взрослых из моего окружения было смятение, недоумение и некоторое недоверие к происходящему. Все задавали вопрос: «Как это могло быть? И можно ли этому верить?» Но позднее начали появляться литературные произведения, статьи, воспоминания очевидцев репрессий — все начали оглядываться назад и ужасаться, как они это пережили.
События 6 марта, когда я чудом не погибла, оставили у меня на всю жизнь страх перед толпой, но с личностью Сталина я это не связывала. О репрессиях я на тот период ничего не знала, и только позднее все сложилось в картину ужасающего периода нашей жизни.
Татьяна Борисовна Большакова (р. 1940), врач-дефектолог
Подготовила Александра Поливанова