В 1953 году я жил в Москве, в четвертом бараке на Авиамоторной улице, с матерью, Дарьей Федоровной.
Мои родители родились в селе Большие Салтыки Рязанской области, потом убежали в Москву — стали рабочими. А из-за того, что поехали в Москву, дом в Салтыках отобрали. Раз в колхоз не идешь, то ты кулак. Все идут в колхоз, а вы умнее всех, что ли, нашлись? В 1934 году отец моей жены Ани и мой отец написали заявления в колхоз, а наутро приехал дядя, Сергей Федорович, мамин брат. Он смотался раньше в Москву, еще до 1930-го года: мужик прозорливый был, видел, что дело пахнет керосином. Сергей Федорович говорит: «Да вы что, дураки совсем», — это я своими словами, я там не присутствовал. Они ему: «Не напишем заявление, так завтра придут и все туда заберут — и лошадь, и корову». Он объяснил: «У вас и так все заберут туда, никуда вы не денетесь. Быстрее берите заявления назад, чтоб их там не зафиксировали. Ты, Иван, жестянщик, крыши кроешь — я тебя в Москве сразу устрою, будешь рабочим. А ты каменщиком, дома строить». Отец с Иваном, отцом Ани, забрали заявления и отправились в Москву.
Анину семью не выгнали из дома. Василий Григорьевич, их родственник, там командовал. Он не тронул их. А вот нас, значит, так. Мать была в Москве, к отцу уехала. Я прихожу из школы, смотрю — дверь в сени на проволоку закручена. Не пойму, в чем дело, а тут ребятишки подбежали: «Лень, вас из дома выкинули. Ваши к тетке переехали». Ну что делать, я поплакал и пошел туда. Старшей была тут Маруся, сестра, ей уже 14 лет было. Она все организовала, когда Василий Григорьевич и еще два или три человека пришли, сказали, собирайте вещи свои, столы, стулья, кровати, лавки, куда хотите, таскайте. Мать приехала из Москвы, а мы уже живем в другом доме, у тетки Василисы. Мать в сельсовет — а сельсовет это дело устроил, что они скажут? Она в район. А район тоже — что скажет, когда он все это организует, он в курсе дела. Наш дом разобрали. Отец половину дома успел сложить каменную, а тут эти колхозы, и так стоял дом — наполовину каменный, наполовину деревянный. Приехали из района, разобрали деревянный сруб и увезли к председателю сельсовета. У него, видимо, дом был плохой. Кирпичный тоже разобрали, но соседи говорили, что у них ни одного целого кирпича не получилось, одни половинки — из такой он был извести сложен. Все равно все перевезли. На месте дома осталась пустота. Мать поплакала-поплакала, а что сделаешь?
Я был на работе. По радио объявили, в цеху микрофон висел — видимо, кто-то сообщил начальнику, и он передал нам, что так-то и так-то, 5 марта 1953 года скончался Иосиф Виссарионович Сталин. Я не плакал, но многие в цеху плакали. Женщины особенно. Как же так, как мы будем без Сталина дальше жить? Вот такое выражение было — как будем жить… Устроили на заводе митинг — машина грузовая заехала в проход завода, открыли борта, поставили стол. Красным полотном закрыли, а то как же — красное все должно быть. Портрет Сталина поставили. Вот тут уже многие начали плакать. Некоторые такие есть — они по любому поводу плачут. Но самостоятельных митингов не было, все под организацию.
Мама моя говорила — туда ему и дорога. Все же вокруг мучились. Колхоз хорошей жизни не создал, все видели, что творится. Но обсуждать очень опасно было. Кто-то посторонний услышит или сосед — пойдет и напишет, и тебя нет. Говорить-то всякое говорили, конечно, но аккуратно очень.
Я не ходил на похороны, а некоторые наши ребята заводские ходили. Где-то по чердакам лазили, чтобы пройти туда, со Сталиным проститься. От нашего предприятия несли большой портрет, цветы искусственные. Но не прорвались, потому что как все это уперлось, там милиция не пускает, отсюда давят: давай-давай. И там получилась давка, погибло много людей. Про это быстро узнали. Там обуви валялось столько… Ну, правительство старалось скрыть эти, как сказать, безобразия. А что сделать, народ чумовой — лезут, лишь бы со Сталиным проститься. Ну куда он денется, Сталин? Он лежит мертвый и все. Потом через день-два наладили, когда похороны организовали. Там заранее уже выстраивалась очередь и потихонечку шли. Установили: с такого-то часу до такого-то, а то чуть ли не ночью народ ломился.
Я о будущем особенно не думал, думал о работе, работу надо выполнять. Были, конечно, такие высказывания: как же мы без Сталина будем? А по-другому-то вслух не скажешь — сейчас же тебя заберут, и нету. Тогда ведь было как — напишут заявление, что такой-то высказывался, что-то там про Сталина помянул, и все, его, пшик, и нету. У нас в деревне случай был: лето, жара, человек подошел к речке искупаться, а вода-то прохладная. Вынырнул и сказанул про Сталина что-то плохое. А один написал — что, мол, купался, обозвал Сталина. Приехали, забрали, и больше этого парня никто не видел. Или вот еще. Я в начале войны в кузне работал, а два пожилых человека у нас бревна распиливали. Им за 60 было, в армию не брали. И в разговорах обсуждали Сталина, что он такой-сякой. И кто-то сообщил — приехали, этих стариков увезли и больше их никто не видел. Их сразу куда-то в Сибирь отправляли.
Про репрессии вся страна знала. Ночью смотрят — черный ворон идет, о, говорят, опять пошли кого-то брать. Но не обсуждали, язык держали на замке. Боялись друг друга. Говорят и смотрят, сзади никого нет? Из наших бараков не помню, чтобы кого-то брали, работяги там были простые. Но со мной был случай. В начале войны женщины ходили на прополку: мать, Полина, Шура — сестры. На обед шли, а с собой у них была тележка на двух колесах, в нее траву разрешали набирать. Вот до чего дошло! Траву разрешали забирать, которую ты собрала сама! Ну, по дороге шли, а там колоски росли, потому что зерно терялось. Они их оборвали и в траву спрятали жмот колосков. А бригадир, Василий Григорьевич, тот, который нас из дому выгнал, смотрит. Нашел этот жмот колосков. «Где рвали? Это же колхозная земля!» В правление меня вызывают, говорят: «Вот, распишись, что нарвали на колхозной земле». Я говорю: «Где у нас колхозная земля? Это там, где сеют, а где падает — это что, тоже колхозная земля?» Я подписывать, конечно, не стал. Говорю: «Земля-то колхозная, но ее никто не сеял и убирать не собирался». А потом девчата, которые работали счетоводами, трудодни записывали, рассказали: «Пришел милиционер, видит, вот заявление оставил Василий Григорьевич. Он постоял, посмотрел его, почитал, а потом порвал его и бросил в корзинку». А милиционер ко мне в кузню ездил, то одно, то другое починить. У него тачанка была на одну лошадь — объезжал колхозы. Порвал, бросил и все. А Василий Григорьевич моей жене дядя, он к нам потом и на дачу приезжал.
5 марта мы особенно не отмечали. Но вспоминали, конечно. Сталин есть Сталин, про это не забудешь. Не страдали по нему — но вслух говорили мало, не могли всего сказать.
Алексей Иванович Дерюгин (р. 1925), инженер
Подготовила Ольга Лебедева