В день смерти Сталина я в толпе студентов стоял возле университета и плакал.
Не то чтобы я не знал тогда о том, что такое Сталин. Странность, которую я тогда не замечал, как раз в том, что многое знал.
В семье на эту тему не говорили. Мои родители пережили 32-й, 37-й, 48-й и, как сказано одним писателем, «и другие годы», и при мне эти события не обсуждались — меня оберегали, опасаясь нежелательных эскапад.
Но я к 53-му году уже знал, что Сталин — зачинщик мировой войны вместе с Гитлером. В библиотеке я перечитал газеты передвоенных лет и, сопоставив прочитанное с последующими событиями, ощутил (буквально физически ощутил) умолчание, недостачу, зияние среди опубликованных документов. Я попытался реконструировать последовательность, заполнить умолчания — и понял, что умолчано тайное соглашение о разделе Европы между Гитлером и Сталиным.
Возвратившийся из заключения уголовник во дворе объяснил мне, что такое «комсомольские стройки», кто там на самом деле (и в каких условиях) работал.
Многое я узнал от Ефима Григорьевича Одинцова, мужа моей школьной учительницы литературы. Он прошел немецкие лагеря военнопленных, а затем — советский санационный лагерь. Нашлось несколько человек, которые дали показания, что он в плену вел себя достойно, и таким образом судьба освободила его от советского концлагеря. Но по возвращении из плена на работу его не брали; началась кампания по борьбе с космополитизмом, он сменил свою прежнюю еврейскую фамилию на Одинцов, но это ему не помогло. Он просветил меня, рассказав о советских и немецких лагерях. Как он ложился на землю, а вокруг него ложились другие заключенные, и он читал им лекции по физике. Так, лежа, они были не видны начальству. Разговоры наши происходили, конечно, не дома, а где-нибудь в открытом пространстве, на лавочке в парке.
А еще до того времени, во время эвакуации, в Барнауле, мне попалась на глаза газета «Британский союзник», которую издавало Общество британо-советской дружбы совместно с британским посольством. Там рядом с названием были изображены два воина в касках, один — под советским флагом, другой — под британским. И в этой газете я прочел поразившие меня воспоминания британского летчика, попавшего в немецкий плен. Поразило меня то, как он описывал жизнь в плену: оказывается, они спали на простынях, могли получать посылки из дому, а в свободное время играли в футбол на поле, построенном специально для этих целей…
Это так контрастировало с жизнью в плену советских военнопленных, и я прекрасно понимал вину Сталина, не подписавшего Женевскую конвенцию об обращении с военнопленными. Его отказ стоил жизни, по некоторым данным, нескольким миллионам человек. Вы понимаете, да? Даже не сотням тысяч…
И вот, зная все это, я, тем не менее, плакал в день смерти Сталина. Он казался мне скрепой, которая все соединяет. Скрепа выпала, начнутся перемены, а перемены у нас всегда только к худшему. Без него будет еще хуже.
В нашей студенческой компании, когда мы встречались и выпивали (по молодости и глупости это были крепленые вина), первый тост был «За Сталина!». Но мне всегда казалось, что те, кто произносил этот тост, немного друг перед другом… ну как бы доказывают свою лояльность, что ли. Зная, что есть Сталин, боялись додумать мысль до конца из страха перед тем конфликтом, который возник бы перед задумавшимся. Это был типичный случай советского двоемыслия.
Я плакал в плачущей толпе еще вот почему. Я поясню это описанием такого случая. Однажды я встретил группу детского сада на прогулке. Дети пели, и пели жутко фальшиво. Каждый фальшивил по-своему. Прислушавшись, я заметил, что один мальчик — мой сын — поет правильно, но на личике у него — смущение и недоумение. Как это трудно, подумал я, петь правильно, когда все вокруг тебя поют неправильно…
Мирон Семенович Петровский (1932–2022), литературовед
Подготовила Ольга Канунникова