Я родился 12 марта 1942 года, на день смерти Сталина мне было почти 11 лет, я в 4-м классе. Жил я с родителями и сестрами в Риге. Учился в 23-й школе.
Отец — портной, мама, как говорили когда-то, домохозяйка.
Был ли репрессирован кто-нибудь из родных? Да, моя двоюродная сестра, племянница отца, она была куда старше меня, была выслана из Латвии в 1941 году в рамках массовой депортации, шла как ЧСИР; муж у нее был арестован по экономической окраске, был он владельцем какого-то участка земли, которым был награжден как участник войны за независимость Латвии; кроме того, он был владельцем аптеки в маленьком латвийском городке Прейли возле Даугавпилса (Двинска). В ссылке моя двоюродная сестра находилась до 1954 или 1955 года большей частью — в Игарке.
О смерти Сталина я узнал 6 марта. Во-первых, от Эллы, подруги и однокурсницы моей сестры, я шел в школу, она — в свое фармучилище, значит, около девяти утра.
Второй раз я узнал о смерти Сталина около девяти — в школьном вестибюле в траурной рамке висел портрет Сталина. Чуть позже по школьному радиоузлу о случившемся, сквозь слезы, объявил нам директор школы Иван Тимофеевич Степаненко. Если не ошибаюсь, это был первый день работы нашего школьного радиоузла, он был еще не очень налажен, как-то квакал, запинался. Помню радиоточку, из которой доносился голос директора, круглая, подвешена она была довольно высоко, чтобы злоумышленникам не слишком легко было до нее добраться.
О смерти Сталина в очередной раз я услышал в тот же день от отцовского товарища. Звали его Давид Семенович, он был однополчанином отца по Латышской (Латвийской) стрелковой дивизии. На фронте Давид Семенович лишился ноги (ниже колена?), ходил на протезе, который при ходьбе слегка поскрипывал. Однажды я увидел этот протез: Давид Семенович отстегнул его на пляже, на берегу, когда шел купаться; дело было в Дубултах, на Рижском взморье. Я почему-то был рядом, он попросил меня покараулить эту штуковину — много ремешков, какие-то сочленения, железки, одинокий ботинок…
Давид Семенович часто заходил к нам; с отцом он говорили по-еврейски, который я отчасти понимал. В тот день, войдя в дом, Давид Семенович, скрипя протезом громче обычного, поспешил в комнату к отцу, который, подозреваю, строчил на швейной машинке (машинка, помню, была фирмы «Феникс» или, как я читал эту надпись в детстве, Phoenix). Еще с порога Давид Семенович бросил отцу «Дер вонц хот гепейгерт!». Но мой отец на войне был контужен, слышал плохо, тут еще машинка трещала, и он переспросил на идиш: «Vos-vos, Dόvid?» («Что-что, Дόвид?»). На что тот уже не сказал, а почти крикнул (думаю, все же сперва взглянув на окна): «Дер вонц хот гепейгерт!», потом, подойдя на своей липовой ноге к отцу, еще раз, для вящей троекратности, раздельно повторил: «Дер. Вонц. Хот. Гепейгерт». Давид Семенович брал уроки пения, голосом и интонацией более-менее владел. Из разговора отца и Давид Семеновича мне стало понятно, что речь шла о том же, о чем я уже трижды сегодня слышал-видел. И возглас Давид Семеныча «Дер вонц хот гепейгерт» относился именно к этому событию. Что такое «вонц» на идиш, я знал. Вонц – это «ус». Но что такое «гепейгерт»?
Спросил у мамы. Мама сказала, что «гепейгерт» в переводе значит «умер». Умер… Как я узнал позднее, перевод был не совсем точен. «Гепейгерг» — это не «умер», это «сдох». То есть «Дер вонц хот гепейгерт» в переводе — «Усатый сдох».
Реакцию отца на сообщение Давид Семеновича я не помню. Скорее всего, он поджал губы, покачал головой… К вечеру я заметил слезы на глазах у мамы. Смотрел я на эти слезы с удивлением… Почему слезы? И сейчас не очень понимаю, почему у мамы на глазах были слезы и почему я смотрел на эти слезы с удивлением…
Ни о расстрелах, ни о депортациях и т.п. в доме не говорили. Даже песню «Цвела в Тбилиси алыча…» я услышал довольно поздно. Даже о существовании двоюродной сестры я узнал только накануне ее возвращения в Латвию из ссылки. Хотя родная сестра ссыльной несколько лет жила у нас дома (ее родители погибли в холокосте — и об этом дома молчали).
***
В 2016 году я записал рассказ одного моего собеседника о кануне этого дня. Звали его Станислав Ф.
В Риге есть район, называется Межапарк. Здесь, в Межапарке, каждую зиму заливался каток, один из лучших в городе, народ съезжался сюда со всей Риги, не протолкнутся.
Я жил тогда в этом самом Межапарке и ходил на каток довольно часто, обычно ближе к вечеру. Горят фонари, из репродуктора несутся песни, вальсы, марши.
За день до смерти Сталина я тоже был на катке.
В этот вечер время от времени музыка прерывалась, и московский диктор повторял бюллетень о состоянии здоровья Сталина. На эти радиоминуты каток застывал, никто не двигался, все стояли, слушали, молчали и ждали.
Диктор завершал чтение и кто-то там, в радиорубке, снова врубал песни, вальсы и марши…
Каток мгновенно оживал.
И так, если не ошибаюсь, повторялось несколько раз…
Замри — отомри!
Борис Анатольевич Равдин (р. 1942), историк.