Александр Кукес. Из архива семьи Кукес
Пожалуй, огорчу тех, кто ждет душераздирающих подробностей, связанных с похоронами Сталина: память избирательна и неблагодарна. Начало положило сообщение о болезни отца народов. Утром включили тарелку: Сталин заболел. Не помню, чтобы мама ахнула или ойкнула. Пришел в класс, говорю: «Сталин заболел», и тут же получил портфелем по затылку, мол: «Врешь, падла!» Заодно напомнили, что я — еврей, хотя еврей я был разбавленный, но кого это волновало, раз отец — еврей. Вспомнил, как получил портфелем, правда другим, но по той же голове, когда разоблачали врачей — убийц и вредителей. До сих пор держу это в душе как привет от советской власти. Дети же не ведали, что творили, зато те, кто науськивал, очень хорошо ведали. Я так и вижу, как они кивали с кремлевских небес своими головами мясников, мол: «Давай-давай, ребята!»
Мне 14 лет. Я — член Совета дружины. Ну, не объяснять же сейчас, что сия безмозглая должность значит: пионерская бюрократия. Школа № 10 на Калужской заставе. Сейчас в этом здании — медицинский колледж, а тогда в вестибюле стоял бюст вождя. 6 марта около него — почетный траурный караул. Я туда и попадаю, как не простой пионер, а с двумя нашивками на рукаве. Это был кошмар номер один: стыдно было стоять бесчувственным. Мне было не до скорби, у меня начался жуткий неодолимый зуд в ногах от ботинок и до колен. Как я потом увидел — ноги в лиловых пятнах, казалось, что умру у всех на глазах, и от этого становилось еще более стыдно, и почесаться было невозможно. Вот так и стоял с мукой на лице. А мимо время от времени проходили учителя, старшая пионервожатая, наверное, думали: «Вот настоящий пионер — стоит и мучается. Молодец!»
Помню, как плакала учительница, которая толковала нам сталинскую конституцию. Ну, был такой предмет в седьмом классе, вот уж была тоска. Еврейская рыхлая женщина просто рыдала, не переставая, сморкалась в платок. Интересно, было ли ей потом стыдно или нет. Да и кто я такой, чтобы судить.
В доме ни скорби, ни радости, как сейчас помню — абсолютное равнодушие.
Потом гроб со Сталиным в Колонном зале. Я дома, мать готовит обед. В доме ни скорби, ни радости, как сейчас помню — абсолютное равнодушие. Я долго, уже много лет спустя, никак не мог понять отстраненности мамы, она служила тогда в областном драматическом театре им. Островского. Должно быть в театре помалкивали. И вот мать говорит, чтоб я не мешался под ногами. Хорошо помню эту фразу: «Сходил бы в Колонный зал, посмотрел бы на Сталина». Я и пошел. Попасть в очередь к Колонному залу оказалось непросто. С какими-то пацанами буквально протырился через, как сейчас помню, вереницу военных автомашин, которые перекрывали дворы и переулки. В итоге я оказался на Рождественском бульваре в потоке, идущем вниз к Трубной площади. Поток под названием «толпа». Я не помню ни одного лица рядом, но было точное ощущение, что там впереди — беда: там кричали, плакали, вопили… На Трубную площадь с другой стороны, со стороны Страстного бульвара, напирала такая же толпа, чтобы слиться с нашей и вместе идти по Неглинной улице к Колонному залу. Иногда мне было видно ту толпу. Как я теперь понимаю, никому и в голову уже не приходило: «Я здесь для того, чтобы проститься с товарищем Сталиным», всем просто хотелось жить. Надо было как-то выбираться из этого кошмара, потому что дышать уже было нечем, так нас сдавило. Почему и как я выбрался из толпы, которая кого-то уже размазывала по стенкам домов, я объяснить не могу. Скорее всего, кто-то помог. А до Трубной уже было рукой подать, вот где стоял вой. Не помню ничего кроме этого воя, не помню, как оказался на свободе без единой пуговицы на пальто. По-моему, мама так и не поняла, что там было на похоронах. Потому что в газетах не писали же, по радио не говорили. Она мне даже сначала и не поверила, только много лет спустя, когда все всё узнали, она пришла в ужас. А потом нас, убогих и беспамятных, принимали в комсомол, сталинский набор, прости, Господи.