Я родилась 7 ноября 1936 года. Мои родители работали в театре Образцова. Мама была заведующей литературной частью, а папа — актером. Жили мы тогда на Остоженке, в доме 41, а после ареста моего деда, Густава Густавовича Шпета, переехали в Брюсовский переулок, чтобы занять его кабинет. Иначе его передали бы каким-нибудь чужим людям, жена дедушки этого не хотела. На Остоженке мы жили в коммунальной квартире, а здесь был большой кабинет, 50 квадратных метров. Из него вышла маленькая двухкомнатная квартира.
В 1953 году я училась в 9 классе. Наша женская школа находилась в Леонтьевском переулке — тогда он назывался улицей Станиславского. Классной руководительницей у нас была учительница латыни, очень милая молодая женщина, ученица Лосева, то есть выпускница педагогического института, где преподавал Лосев — Анастасия Абрамовна Миллер.
5 марта стало известно о смерти Сталина. Несколько дней играла траурная музыка. У нас не было приемника, конечно, — была только тарелка, по которой беспрестанно передавали Шопена и другую классику. Мама была рада красивой музыке, все были взволнованы, но никакие похороны дома не обсуждались.
В школе многие хотели пойти, особенно мы — старшеклассники. Но Анастасия Абрамовна решительно сказала: «Уроки не отменяются, и никого на похороны я не пущу». Все в классе были возмущены и поражены: почему такой строгий запрет? Хотя лично я туда особо не рвалась, смотрела со стороны и думала: естественно, все идут на похороны. Но никого не пустили, классы закрыли, и занятия продолжались своим чередом. Девочки плакали, жаловались, но классная твердо стояла на своем: на похороны никого не пущу. И не объясняла ничего. Каким-то образом она поняла, что там может произойти при таком скоплении народа. Или, возможно, у нее были другие соображения, которые она нам не раскрывала.
Дома, узнав от меня об этом, мама сказала: «Все правильно, очень хорошо». Я спросила: «Как же так, все огорчены и встревожены, а ты не любишь Сталина?» И мама ответила: «Как же я могу его любить, когда он арестовал моего отца?» Для меня впервые это было сказано так определенно — прежде дома при мне совсем не говорили на темы репрессий.
Само понимание, что такое репрессии, пришло позже. Вокруг нас больше не было потерь. Мама очень дружила с Александром Введенским, который был арестован и погиб — но это случилось в начале войны, когда люди выпадали из общения, часто было вообще непонятно, что произошло.
О том, что во время похорон погибли люди, официально не сообщалось, но было много слухов. Говорили, что на Трубной Бог знает что делалось. Наша добрая знакомая, Ирина Глебовна Глинка, в то время была в гостях у приятельницы, в том доме на углу Дмитровки и Столешникова, где мы потом жили, а сейчас живет Петя [Петр Пастернак]. Тогда она называлась Пушкинская. Ирина Глебовна оказалась там заперта во время похорон и несколько дней не могла выйти, потому что ворота во двор закрыли. И они из окон квартиры целый день слышали скрежет, крики раздавленных. А потом видели, как вывозили кучи калош, башмаков, куски людей.
Женя [Евгений Борисович Пастернак], мой муж, в эти дни ехал в поезде из Москвы в Читу, где он служил в гарнизоне. И вдруг зазвучала траурная музыка. Сперва предавали про дыхание Чейна-Стокса, а потом передали про смерть. И тут весь вагон наполнился слезами, воем, криками. «На кого ты нас покинул?» — такая была основная нота плача. Женя не плакал и скрывал это от других. Ему было очень интересно, что же теперь будет, как переменится жизнь. Он понимал — будет что-то новое.
У Миши Левина потом каждый год справляли 5 марта, мы приходили к нему в гости. Называлось это «День людоеда», поднимали тост: «Да не воскреснет!». Дело в том, что и Миша, и его друзья были арестованы. Мишу освободили раньше по амнистии, а друзей — после смерти Сталина.
Позднее Миша написал замечательные стихи на смерть Сталина. Дело в том, что 5 марта был еще и день рождения Мишиных друзей, физиков-близнецов Ягломов, Акима Моисеевича и Исаака Моисеевича. И Миша на их день рождения сочинил такие стихи:
К СТОЛЕТИЮ (50 + 50) ЯГЛОМОВ
Три дня в кабинете покойник лежал,
В военную форму одетый,
Дыханьем Чейн-Стокса он редко дышал,
Как нам сообщили газеты.
Дыханье Чейн-Стокса, надежды уж нет, —
Профессор сказал недобитый.
В глазах загорелся у Берии свет,
Блеснула слеза у Никиты.
Товарищ, не в силах я вахту держать, —
Булганин шепнул Маленкову, —
Боюсь, объегорит нас Берия, блядь,
И снова пойдет все по-новой.
И маршалов тоже не видно вокруг,
Которых в боях уцелели.
Попробуй пойми, кто тут враг, а кто друг,
Кто первый дорвется до цели.
Вдруг Молотов взвизгнул и к телу приник —
У Вия поднялося веко,
Раздался пронзительный Берии крик —
Тут можно понять человека.
Напрасно Светлана ждет папу домой,
Ей скажу — она зарыдает.
Запомнит навек Кагановича вой,
И как Ворошилов икает.
Все флаги опущены, трубы трубят,
Последний парад наступает.
Раздавленные штабелями лежат,
Поэты стихи сочиняют.
А слезы текут всенародной рекой,
Охранники плачут, как дети.
И вот в обстановке нервозной такой
Ягломам пошел тридцать третий.
Елена Владимировна Пастернак (1936–2020), литературовед
Подготовил Григорий Охотин