Я не помню, с какого числа началось ощущение, что в Москве или в стране что-то происходит особенное. Три дня перед смертью Сталина были для меня очень памятны по совершенно личным причинам, но все эти личные обстоятельства сопровождались прекрасной музыкой по радио, которая звучала вместо обычной радиоболтовни. Это мне запомнилось как мелодия того предстоящего быть события, которого все ждали, в то же время не зная, чего именно они ждут. Накануне 5 марта я была в театре, в Художественном, смотрела «Дни Турбиных». В зале было, кажется, шесть или восемь человек, но все шло по полной программе, весь спектакль, при таком количестве зрителей. 6 марта стало известно о смерти Сталина, и все развлечения кончились.
Я не собиралась отнюдь идти на похороны Сталина из-за своего отношения к этому человеку. Я тогда относилась к нему так же, как сегодня, сугубо отрицательно, причем с 13 лет. Я очень развитый была политически ребенок. Это не значит, что я знала, где какой премьер-министр или как там располагаются силы в Политбюро. Просто в отношении нашего государства я была очень просвещенный, правильно просвещенный и подготовленный человек. Кто меня просвещал? Мама, семья, судьба семьи со стороны мамы. У мамы была дворянская семья, и понятно, что там и сидели, и были сосланы, и всякие истории были…
В общем, я не собиралась идти на похороны, которые были объявлены на 9 марта. В тот день я была, как обычно, в редакции, я работала тогда в «Дружбе народов», заведовала отделом критики. Я еще была молода, только полгода работала в журнале… В этот день мы пришли, как обычно, на работу, пять-шесть молодых сотрудников до 30 лет. Из начальства, которое было более старшего возраста, никто не пришел в этот день, наверное, сознательно, потому что растерянность была довольно большая у всех, и, как я потом поняла, никто не знал, чего ждать от этого поворота истории. Все понимали, что это поворот истории, и не хотели раньше времени высказываться.
Итак, начальства не было, был один ответственный секретарь, старый человек и старый коммунист. В шесть часов вечера мы встали из-за своих столов, как положено, чтоб уйти домой, начали одеваться, и вдруг этот человек обратился к нам: «Ну, товарищи, я надеюсь, что мы сейчас все дружно выйдем и вольемся в колонны, провожающие и прощающиеся с товарищем Сталиным в Доме союзов» (кажется, так это называлось)… Мы были растеряны, но не осмелились ничего сказать. Совсем не было таких планов — прощаться.
Когда мы вышли из ворот Союза писателей, из главного здания, оказалось, что вся Поварская запружена толпой народа. Толпа была странно тихая, ни одного звука, ни одного слова не доносилось оттуда. Это меня больше всего поразило в этой истории. Никто не плакал, во всяком случае, я этого не видела. Я видела только потом по телевизору, как плакали женщины около гроба.
Через 10 минут после того, как мы вышли из «Дружбы народов», ни одного моего спутника рядом не было. Это была такая стихийно движимая масса, мы растворились в ней, и я больше никого из них не видела. Все это время я шла совершенно одна, так все почти и шли там, нельзя было ни сцепиться, ни взяться за руку, какая-то сила вела, кто-то направлял, но не понимаю, с какой целью. Я не думаю, что цель была та, что в итоге получилось, — это совершенно бессмысленно.
Я еще прикинула, что мы находимся почти на площади Восстания, поворачиваем направо, попадаем на Большую Никитскую, тогда улицу Герцена, вливаемся на Моховую, и вот тебе Колонный зал, или Дом союзов, и достигаем, так скажем, искомого. Но оказалось все не так. С площади Герцена нас внезапно — непонятно, какая сила действовала, кто командовал, но кто-то направлял — повернули всю эту массу людей куда-то налево, потом еще повернули, потом еще…
Не могу сказать, какое было настроение у толпы. Настроение тревожного ожидания. Никто не радовался, не плакал и не говорил ни одного слова. В Москве тогда еще было много домов старых, старинных, и возле них ворота. Так вот, на всех этих воротах сидели мальчишки. Они выбирали момент и прыгали прямо на плечи толпы. Плотность массы была такая, что никаких промежутков между людьми не было, и мальчишки легкими шагами бежали по толпе к самому ее началу. Что с этими мальчишками дальше было, добегали ли они до Колонного зала или их где-то все-таки снимали, я не знаю.
Все остальное было довольно единообразно — нас водили как заколдованных, мы ушли в шесть вечера с улицы Воровского, 62 и дальше уже плутали по улицам часа три.
Когда я оказалась на Трубной площади, я поняла свою неудачу. Я попала в нехорошее место, потому что Трубная площадь была оцеплена военными грузовиками, которые плотно прилегали один к другому. У каждого грузовика с внутренней стороны стоял солдат. Площадь была заполнена толпой, которая одновременно вся как-то медленно качалась. Хотя это было 9 марта, но был морозный вечер, никакого снега в Москве не было, совершенно чистый асфальт, чистые мостовые, и морозный пар от дыхания толпы поднимался вверх цельным клубом, вместе с качанием толпы. Вот это качание мне показалось очень страшным. Трубная площадь устроена как чаша, и в ее центре образовалась как будто воронка. И было понятно, что если ты попадешь в этот цикл вращения, то тебе никогда не выбраться из него. И тогда я очень испугалась. Я поняла, что там что-то нехорошее и страшное в центре происходит.
Я оказалась очень близко от грузовиков. Возле одного из них стоял солдат, совсем молоденький, я к нему приблизилась и сказала ему попросту: знаешь что, открой мне кабинку! Я выпрыгну на ту сторону, я не хочу туда попадать. Он ничего не ответил, влез сам, открыл мне дверцу кабины с этой и с противоположной стороны, спрыгнул сам, и я спрыгнула. Он дверцу захлопнул, и все.
Моя сестра мне рассказывала, что она тоже там была, и когда она увидела, что на Трубной что-то страшное происходит, она пробралась под колесами грузовиков. Я пыталась это сделать, но в том месте, где я была, так стояли грузовики, что я поняла, что мне не пробраться. Я рискнула попросить этого парня о том, о чем попросила. Не знаю, кто он был, но я до сих пор ему благодарна.
Когда я выбралась на Садовое кольцо, Москва была абсолютно пуста. Люди или сидели по домам, или были в этой толпе. Я шла по Садовому в сторону Курского вокзала, мне надо было добраться до центра. Я чувствовала, что у меня дрожат от страха и усталости ноги, и я просто падаю. И тут я увидела один дом известный, там жил Чкалов и, кажется, Маршак, это дом близ Курского вокзала на Садовом кольце. У меня там жила подруга, Галя Месяцева, дочь директора Океанографического института. И я просто поднялась по лестнице в ее квартиру, тем более я знала, что у нее есть телефон, что бывало тогда редкостью. Я сказала ей: «Открой, я пришла», и попросила стакан чаю и минуту отдыха. Потом позвонила мужу и сказала, где я и что со мной. Он был очень возмущен — куда тебя понесло, зачем? Я посидела, выпила у нее чаю и на метро поехала домой.
А на следующий день я узнала, что погибли люди. У моей мамы, учительницы Ольги Михайловны Стариковой, там погибли ученики. Это 10-й класс, 50-я школа Фрунзенского района Москвы. Мальчики пошли и, конечно, оказались в самом центре, и, конечно, им надо было все видеть. В давке погибли несколько учеников, известно имя одного из них — Рома Новоселов.
Могу рассказать, что было в день смерти Сталина с моим мужем, Соломоном Константиновичем Аптом. Он ехал в Москву из Орехово-Зуево, где тогда преподавал, в компании друзей, и они весело смеялись и откровенно радовались. В Орехово-Зуево ведь кто работал? Те, кого не брали на работу в Москве, довольно известные люди — математики, братья Яглом например; писатели, беллетристы, заведующая музея Пушкина на Кропоткинской, Муза, заместитель Клейна, организатора музея. Много там было хороших людей.
До того как объявили о болезни Сталина, никаких предвестий этого не было. Такой мрак. Эти три месяца были ужасны, с января до марта, ходили слухи, что евреев из Москвы выселят.
В это время ведь еще приходили к некоторым известным писателям и заставляли их подписаться под тем, что они с этим согласны. И я помню, как они прятались, старались скрыться из дому и не попадаться на глаза к тем, кто ходил. Мне об этом рассказывал знакомый, близкий человек, и советовался со мной, что делать, куда деться… им нужна была всенародная поддержка известных писателей.
В редакции это не обсуждалось и даже не называлось. Кстати, когда было опровергнуто дело врачей, один из моих коллег по редакции страшно громко возмущался и удивлялся, что как это вдруг так легко и без доказательств говорят, что не было этого дела, этих убийц. И тогда одна дама, по-видимому еврейка, сказала: а почему ты так быстро поверил, что это были убийцы, и так с трудом не доверяешь нашей партии, когда она говорит, что это не были убийцы?
Не так много времени прошло после 13 января, после дела врачей. Мы тоже были примерно в той же компании, в Москве дома у одного из наших друзей, и там узнали эту «приятную» новость. У всех евреев, вероятно, было весьма плачевное состояние, а тут такая смерть неожиданная. И некоторым даже казалось, что это предвещает много надежд.
Екатерина Васильевна Старикова (1924–2021), редактор, литератор
Подготовила Ольга Канунникова