Я училась в Москве, в медицинском институте, когда случилось дело врачей. Почти каждый день нас созывали на собрания, где клеймили позором врачей-предателей, убийц в белых халатах. Среди них были умена ученых, по книгам которых нас учили медицине, — Вовси, Виноградов, Рапопорт. Было страшно, но как бы далеко и нереально. Все стало близким и реальным, когда на одном из собраний прозвучала фраза: «Эти выродки протянули свои щупальцa во все коллективы. Вот и у нас работает один отщепенец по фамилии Гинзбург. Фамилия еврейская, а по анкете он русский. Что он скрывает от своего народа и партии? Это мы спросим у него при разборе его персонального дела на собрании 7 марта». В зале повисла мертвая тишина. Дело в том, что Юрий Борисович Гинзбург преподавал нам анатомию. Это был типичный славянин, высокий, спортивный, очень красивый, похожий на Столярова в кинофильме «Цирк». А главное — прекрасный преподаватель. Студенты его боготворили, особенно девочки. Чувство, которое мы испытывали в тот момент, — это страх. Страх, сжимавший сердце.
На следующий день меня вызвали в партийное бюро (как еврейку и комсорга группы). За длинным столом, покрытым зеленым сукном, сидели люди с мрачными лицами и опущенными глазами. Секретарь партбюро обратилась ко мне со словами: «На собрании по персональному делу Ю.Б. Гинзбурга вы должны выступить и от имени студентов отказаться посещать его занятия». Я бойко протараторила, что это какая-то ошибка, что он прекрасный педагог, учит нас любить родину, и т.д., и т.п. Мне сказали, что я могу быть свободна, и я ушла. В тот же день я была занесена в списки неблагонадежных, но об этом я узнала много лет спустя.
Собрание не состоялось, так как 5 марта было объявлено, что умер Сталин. Мы с друзьями решили пойти на похороны. Мы приехали на бульвар, по которому трамвай «Аннушка» спускался на Трубную площадь, в четыре часа вечера. Толпа была огромная и медленно двигалась вниз к Трубной площади. Стало темнеть, и как-то незаметно я поняла, что никого, с кем я пришла, рядом нет. Людей было так много, что стало трудно дышать. В толпе были старые и больные люди. В нескольких метрах от меня высокий старик как-то странно застонал и в буквальном смысле «испустил дух». Толпа еще долго тащила его мертвое тело. Слева от меня беременная женщина попала в колодец полуподвала, и ее затоптали. Вокруг раздавались стоны, крики, плач. Уже в полной темноте я очутилась на Трубной площади. Там был водоворот человеческих тел. Кто помнит фильм Евтушенко «Детский сад», тот может себе это представить, а я видела воочию, как перевернулся грузовик с людьми, как стащили с лошади и затоптали милиционера.
Наступила ночь. Меня толпа втащила на Петровский бульвар, где я жила. Но шансов выбраться не было никаких. И тут произошло невероятное. На мое плечо кто-то опустил руку. Я подняла глаза и увидела над собой лицо Юрия Борисовича Гинзбурга, каким-то чудом оказавшегося рядом в этом сонмище из сотен тысяч человек. Если бы в то время я не была таким отпетым атеистом, я бы решила, что бог вознаграждает меня за мою честность и смелость. Юрий Борисович, коренной москвич, знал все дворы и подворотни. Он втащил меня по пожарной лестнице на крышу двухэтажной булочной, спрыгнул с нее на землю, поймал меня, спрыгнувшую вслед за ним, и какими-то неизвестными мне путями вывел меня к моему дому.
Вся моя семья была в полуобморочном состоянии. Жена двоюродного брата, работавшая в институте Склифософского, куда свозили всех затоптанных и покалеченных, звонила каждые полчаса и сообщала, что я еще не поступила.
Прошло 60 лет, а этот день не исчезает из моей памяти. Как не исчезает и мысль о «порядочности и честности». Я отказалась выступить против Ю.Б. Гинзбурга, ибо не знала, чем это могло мне грозить, если бы не умер Сталин. Как не знал и Саша Панкратов из романа Рыбакова «Дети Арбата».
А если бы знала?
Евгения Михайловна Замштейн (р. 1935), фармаколог