Мама умерла от туберкулеза, когда я была совсем маленькая — четыре года. У отца, архитектора, была большая семья, за стол нас садилось восемь человек. Все семейство — веселые, легкие, симпатичные люди, немного легкомысленные. Я всегда думала, что мы отличаемся от других, а в раннем детстве даже считала, что моя семья — шпионы и что все могут попасть в тюрьму.
Почему шпионы — после войны мы жили на Динамо в разваливающемся деревянном двухэтажном домике. Бабушка называла наш двор «двором объедков», это из «Принца и нищего». Папа там ходил в клетчатых бриджах и берете, и с бабушкой они говорили по-французски.
А про тюрьму я знала, потому что посадили племянника моей тетки, которого мы очень любили, Левушку Олейникова. Он сидел в Бутырках, мы туда ездили с передачами, стояли в очередях. Его посадили за анекдот — это у нас довольно спокойно обсуждалось. В нашей семье из ближайших родных никто не пострадал, хотя у бабушки многих родственников расстреляли сразу после революции, а сестры эмигрировали.
О смерти Сталина я узнала в школе. 137-я школа на Малой Бронной, где я училась, была очень своеобразная — единственная в Москве школа-пятилетка. Я училась в пятом, последнем, классе и была председателем совета дружины.
В тот день в школе все громко рыдали, учителя ходили, как полоумные. Мы пошли на пионерскую линейку. Я как председатель стояла на сцене, а наш класс — прямо подо мной, около знамени дружины. И вот, как только я опускала глаза на свой класс, моя подружка — китаянка Нелли Ван-Фун-Ки высовывалась сбоку, оттягивала себя за уши и показывала кончик языка. Это было и смешно, и ужас такой — Сталин умер, а я хихикаю, стоя на сцене. Я всеми силами души старалась не смотреть на провокаторшу, но как только глаза опущу, это повторялась, и так всю линейку.
У нас была славная директриса Валентина Ивановна, она делала мне страшные глаза, а после линейки взяла к себе в кабинет и спросила, в чем дело. Но я девка была ушлая и сказала, что это на нервной почве. Я ведь была сирота и пользовалась этим, мне многое сходило с рук.
Потом было большое веселье, ведь нас отпустили на три дня. Для нас это были праздники. Наша компания — Нелли Ван-Фун-Ки, Оля Степанова, Галя Туркина и я — протыркивались, чтобы посмотреть на Сталина.
Было совершенно необыкновенно, ходили колонны, на демонстрацию похоже. Помню два сорта публики — одни рыдали, другие были пьяные и веселые. Улицы перегораживались грузовиками, стояли солдаты, и по счастью они нас всегда вылавливали, так что самое большое наше достижение — мы доходили до Моссовета. А дальше уже никак не могли.
По счастью, мы не видели, что там делалось. Мой будущий муж, Владимир Кормер, на полтора года меня старше, потом рассказывал, как они дошли с дедом до Колонного зала и видели фигуру в сером, жемчужном, мундире. Муж написал роман «Наследство», там была отдельная глава — похороны Сталина.
Еще ходила Наташа, крестница моей тетушки, – она попала в давку и чудом осталась жива.
А в нашей семье ни один человек не пытался туда пойти, семья была чрезвычайно легкомысленная, никаких гореваний абсолютно. На вечер были назначены большие гости, и все были озабочены одним — отменять гостей или не отменять, потому что умер Прокофьев. Я вообще не помню, чтобы у нас дома говорили о будущем страны или нашей семьи без Сталина. О нем, по-моему, вообще не вспоминали.
Дом, где мы жили, был генеральский, проектировали его архитектор Руднев, совместно с моим отцом и архитектором Ассом, поэтому и нам дали квартиру. А так там жили военные, Василий Сталин приезжал в гости — не знаю, к кому. В этот день у нас все-таки были гости — все пришли и был праздник, нас могли арестовать, но военные, наверное, имели свое понимание о Сталине.
Вот такие у меня веселые воспоминания, такие веселые похороны.
Елена Владимировна Мунц (р. 1940), скульптор
Подготовили Светлана Шуранова и Вячеслав Шабалин