В 1953 году мне было 20 лет. Оба моих родителя были репрессированы, отца арестовали в 1937 году, а через год — маму. Папу расстреляли, а мама вернулась в 1946 году — восемь лет она провела в лагере в Магадане. В 1953 году мы с ней жили на 101 километре в Малоярославце. Я окончила школу и поступила в Пищевой институт. Там, куда бы я ни пошла, всюду были бывшие репрессированные, отсидевшие. Я жила в этом кругу.
Отец был инженер, к политике отношения не имел никакого. Мы тогда ничего не понимали, думали, наговорил кто-то на него. А на самоми деле просто разнарядка из области пришла: репрессировать столько-то инженеров, столько-то агрономов, столько-то рабочих… Я в то время не знала, что отец расстрелян — думала он сидит где-то там без права переписки. А их расстреливали. В затылок. Шли колоннами, и их расстреливали, бедных, в голову.
Мы ни о каких сталинских бесчинствах не знали и считали, что это ошибка, а Сталин ничего не знает, и всякие подлости — это дело рук его помощников. Одно время пошли слухи, что это Маленков. До XX съезда личность Сталина была совершенно непогрешима. Казалось, что родители — так, ошибка. Лес рубят — щепки летят.
У меня в школе была совершенно жуткая история — на уроке русского языка на правописание союза «как, так» я привела пример: «Он поклонялся как Гитлеру, так и Сталину». Тут же донесли, и что началось… Как будто я взорвала Кремль. Вся школа дрожала, устроили комсомольское собрание, бедному директору объявили выговор по партийной линии — она дрожала еще очень долго. Не представляете, какой это был ужас!
В 1953 году должны были выслать евреев, все были напуганы — и мы, и русские, которые нам сочувствовали, но я не понимала ничего, только чувствовала, что тучи сгущаются. Мы сидели тихо и непрерывно дрожали.
Когда объявили о болезни, а потом о смерти Сталина, приходилось демонстрировать лояльность. Я помню, как мой брат прислал открытку матери со словами о том, что он обеспокоен болезнью Иосифа Виссарионовича. В какой-то степени мы были напуганы: вдруг если он умрет, солнце перестанет всходить? Это с одной стороны. А с другой — нужно было демонстрировать горе. Этим мы и занимались: всюду плакали, рыдали, на собраниях глотали слезы. Всем нужно было отметиться,— показать, как они страдают.
В тот момент стало очень модно — пойти к гробу с телом в Колонный зал, чтобы проститься. Я собралась тоже. Видимо, мной двигал стадный инстинкт: все страдают, и я страдаю — даже еще сильнее и лучше всех. У меня был умный старший брат — он меня удержал. А то неизвестно, была бы я жива, или нет. Из моих близких никто не пострадал — всех, кто пошел, вернули с дороги. Говорили, что там полно людей погибли в давке — их вывозили машинами.
Вскоре после смерти Сталина была объявлена амнистия. И это было такое счастье, что не передать! Люди сразу же воспряли духом. Тем не менее, даже после хрущевского доклада сложно было представить будущее — долго еще преодолевалось закостеневшее, прививавшееся с пеленок, чувство любви к вождю.
Зинаида Лазаревна Рудницкая (1932–2013), винодел
Подготовила Светлана Шуранова