Мы жили на Арбате, на улице Веснина, сейчас это Денежный переулок, в коммунальной квартире. Нас было четверо семейств. И среди жильцов была такая Марья Ивановна Маркелова, которая совершенно явно состояла в сексотах, то есть у нее была связь с НКВД, они периодически с ней общались, и, в общем, она держала всю нашу квартиру в полном страхе. Даже подходила к телефону, который висел в коридоре, и если ей хотелось кого-то припугнуть, она говорила: «Оставьте пропуск, есть материал». И мы все, дрожа, расходились по своим комнатам и, в общем, очень ее боялись и опасались.
Перед тем, как объявили о том, что Сталин умер, ходили всякие слухи, играла траурная музыка, и состояние чего-то надвигающегося, явно страшного, уже в воздухе носилось. И вот когда официально объявили, что будет прощание в Колонном зале, то, поскольку у меня были арестованы родители (Лев Саулович Стриковский, начальник Главмяса в Наркомпищепроме, Елена Адамовна, урожденная Спасовская, заведующая детским садом Гознака) и я особенно трепетала перед нашей Марь-Иванной, я считала, что мне оставаться дома в такой день не стоит.
Я очень хорошо запомнила, что надо было не показать своего равнодушия к этому событию. Все было пронизано этими сексотами, доносами, боязнью за своих близких, вот этот вечный страх, который сидел внутри, это настолько было велико, что надо было все время быть очень-очень осторожной.
И вот я одна, у сына в это время была ангина, и муж (Валентин Валентинович Андриевич, художник) тоже оставался дома, ушла из квартиры на похороны демонстративно, чтобы показать нашей соседке, что я, так сказать, очень переживаю.
Я пошла по Арбату, дошла до Арбатской площади, там спуститься по Воздвиженке на Манежную к Колонному залу было невозможно, было все перекрыто. Поэтому я пошла по Никитскому, тогда Суворовскому, бульвару к Никитской площади, потом к Пушкинской, с тем, чтобы в каком-то месте пройти к Колонному залу. Нигде спуститься было нельзя, все было перекрыто, мы шли все дальше, дальше и дошли до Сретенских ворот, поднялись вверх к Сретенке. И там я перешла на правую сторону и вошла в эту толпу, которая спускалась вниз, потому что в каком-то месте, видимо, вся эта толпа поворачивала к Колонному залу.
Вдоль бульвара перед спускающимся потоком стояли грузовики, чтобы люди с бульвара не могли перелезть сразу в этот поток. И когда стали спускаться со Сретенки к Трубной вниз, а толпа сверху напирала, уже никакой возможности никуда двинуться и выбраться не было. В это время стали раздаваться гудки сирен, по всей видимости это были скорые, стоны и крики и какой-то гул. Становилось понятно, что там что-то происходит страшное, что ты находишься в беспомощном положении и тебя ждет что-то ужасное.
Но люди, которые находились в этих грузовиках, по-моему, там даже откинуты были борты, они выхватывали кого могли, кто был ближе, втаскивали и перекидывали на другую сторону, на бульвар. Меня спасло только то, что я была ближе к грузовикам, и меня тоже выхватили. Это было уже где-то в середине бульвара, потому что примерно половина расстояния оставлась до этого страшного места на Трубной площади.
Кое-как прийдя в себя, я перебралась на правую сторону Сретенского бульвара, не доходя до Пушкинской площади, каким-то переулком я пробиралась уже к Садовому. Надо сказать, что по дороге на тротуарах было полно какой-то обуви, в основном это были галоши, так как это был март, было сыро, в то время носили галоши люди, и вот я помню, что какая-то обувь все время попадалась, и это ужасно пугало: предметы, которые непонятно почему вдруг оказались на твоем пути.
И уже выбравшись на Садовое (там ходили троллейбусы) я доехала до Смоленской площади, и таким образом вернулась домой. На все это ушел почти весь день.
К вечеру у нас появилась моя мама, которая жила в Киржаче, отбыв восемь лет ссылки как член семьи за папу, которого арестовали в 38-м году. Нам сказали, что он получил 10 лет без права переписки, но мы тогда не знали, что эта формулировка означает расстрел и папа был расстрелян в марте 38 года. Тут же, после исполнения его приговора, была арестована мама. В Киржаче она работала в школе, и они с учениками специально приехали в Москву на похороны Сталина. Они, конечно, не попали в Колонный зал, но в каком-то другом месте тоже было огромное скопление, шли колоннами, через переулки, там все преграждали, и оказалось, толкучки и давки были не только на Трубной, но и в разных других местах города. Какая нагрузка была на все вокзалы, если ехали вообще с Дальнего Востока, на чем угодно, на самолетах, это трудно просто представить сейчас, это был уже какой-то психоз по всей стране.
Надо сказать, когда я вернулась домой, слухи о том, что в городе что-то происходит, уже были известны в нашей квартире, потому что люди возвращались после работы, после похода на прощание со Сталиным, и меня встретили с радостью, потому что уже волновались.
И вот это все произвело ужасное впечатление, такое было гнетущее состояние. Тогда это не называлось словом «трагедия», «ужас», очень острожно сообщалось в прессе, что «в некоторых местах были небольшие организационные беспорядки», а разговоры ходили о том, что ужасное количество погибло, что морги переполнены. Причем многих это коснулось, у кого-то находились знакомые, у которых пострадали друзья, родственники. В Москве такая трагедия была впервые, и скрыть это было невозможно: все, что творилось до этого, эти аресты массовые, это, во-первых, официально замалчивалось, и кроме того боялись об этом говорить даже, было страшно, а тут уже это скрыть было невозможно.
Все те чудовищные события, которые происходили перед смертью Сталина — дело врачей, борьба с космополитизмом, высылка татар, болгар и греков из Крыма, чеченцев, слухи, что будут выселять евреев из Москвы, — в это время все мы понимали, что совсем дошло до предела ужасного, и казалось, что может быть будет легче, была какая-то внутренняя надежда.
Роксана Львовна Стриковская (р. 1920), врач-гематолог
Подготовила Мария Михайлова