Я родился в мае 1947 года, то есть в марте 1953-го мне было почти шесть.
Жили мы тогда в городе Чернигове, на улице Ленина, в доме 34. Мы — это я и мой старший брат Эрик (родился в 1940-м), а жили мы с нашими бабушкой и прабабушкой.
Наши родители: отец, Босха Адучиевич Кадушев (фронтовик, кавалер многих наград, прошел всю войну) и мать, Евгения Хониновна Косиева, — долго не сидели на одном месте, а постоянно переезжали, чтобы их не отправили в ссылку как калмыков. Отец после войны работал инженером на разных электростанциях. Он записал в паспорте, что он бурят, а мать по своей матери писалась русской, но, если долго работать на одном месте, все эти маленькие хитрости могли раскрыться, а это не просто светило ссылкой — и лагерь вполне мог нарисоваться.
Поэтому они и бегали, а мы с братом жили с русскими бабушками, которые правда тоже были не «благонадежные». Бабушка — Валентина Дмитриевна Косиева — была женой врага народа. Тогда — в день смерти Сталина — она еще ничего не знала о судьбе своего мужа — калмыцкого писателя и просветителя Хонина Косиева, арестованного в 1938 году. Позже она получила официальную бумагу, что он умер в Магадане, хотя одноклассник моей матери Давид Кугультинов утверждал, что, по его данным, мой дед был расстрелян сразу после ареста еще в Элисте. Бабушка была очень хорошим бухгалтером и смогла устроиться главным бухгалтером ДСО (добровольное спортивное общество) «Колхозник». Это было не госучреждение, порядки были менее строгие.
Я хорошо помню этот день. Мы были дома с моей прабабушкой, а бабушка была на работе, когда стали передавать по радио это известие. Репродуктор такой черный, круглый. Тогда у всех были такие. Не радиоприемник — их нужно было регистрировать, а бабушка старалась как можно меньше контактировать с властью в любой ее форме.
Екатерина Ивановна Арефьева — прабабушка — слушала молча и никак не реагировала, никакого плача не было, никаких эмоций.
Уже позже я понял, она очень боялась за за нас с Эркой (мой старший брат тогда учился в 6-м классе), что мы можем невольно рассказать во дворе, как у нас дома «любят» усатого.
Потом, когда бабушка пришла с работы, тоже не помню никаких трагических моментов.
Тот день (наверное, уже 6 марта) был довольно теплым. Соседская девушка Лара Ронина зашла к нам, и мы с ней вместе пошли на площадь, где находились тогда все местные власти. На площади было битком набито народу, мы стояли с самого края, но я хорошо видел балкон обкома — оттуда выступали представитель начальства и народа (наверное), и перед которым почему-то вывесили как трибуну ящик, покрытый красной и черной материей, очень сильно напоминающий гроб. Мне это не давало покоя и я донимал Ларку, почему они гроб здесь повесили. Я спрашивал, они хотят, чтобы мы думали, что Сталин здесь лежит? Что Лара отвечала, совершенно не помню, помню только, что день был теплым и я шел с расстегнутым пальто…
Ничего особенного мне больше не запомнилось. Дома мои бабушки старались ни с кем, а тем более с нами, детьми никогда не говорить ни о Сталине, ни о Ленине. Но поскольку лет в 12–13 я уже отчетливо терпеть не мог Сталина, можно сделать вывод, что домашняя атмосфера этому способствовала. Хотя все разговоры вслух пошли после ХХ съезда, когда я стал уже вполне «взрослым» тинейджером.
Владимир Босхаевич Кадушев (р. 1947), предприниматель