Репрессированных в нашей семье не было. Но общий для всех семей страх перед «органами» и доносчиками — был.
Бабушка, например, советовала мне не рисовать случайных физиономий и не оставлять их где попало. Однажды ее знакомый, вот так же, как я — чертил каких-то чертей — просто так, за разговором — а кто-то донес в органы: «Троцкого рисует!» Или: собралась как-то на Октябрьские праздники большая компания; крепко выпили, стали бороться на руках: «Ты будешь Троцкий, а я Сталин». Кто победил – неизвестно, но один из собутыльников донес на обоих. Взяли всех.
И мама, слушающая с друзьями некогда запрещенных Лещенко и Вертинского, — тоже рисковала. Говорила: «Если б кто донес — статья, но Бог миловал».
В связи с похоронами Сталина мне вспоминаются четыре эпизода.
Первый. Утром мама — вся в слезах — поставила меня на подоконник под открытой форточкой — слушать прощальные гудки заводов и фабрик.
Пять минут молчания…
И тут мне приспичило: «Хочу в уборную!» — «Молчи, терпи!» — говорила мама. А ведь я терпел еще до пяти минут молчания, когда мы стояли и молчали под траурную музыку из репродуктора, — долго терпел и ничего не говорил, а тут… Очень уж мне не хотелось огорчать плачущую маму, но я все-таки сказал, что больше не могу. «Ну, ладно, слезай». Я слез, а мама продолжала стоять у открытой форточки — по стойке смирно.
До сих пор не знаю — была ли это мамина личная выдумка или так поступали все. У открытой форточки, по стойке смирно. Мне тогда шел шестой.
Второй эпизод. Жили мы в 3-м Неглинном переулке — между Неглинной и Жданова (Рождественкой), рядом с Трубной площадью — Трубой, нашей Ходынкой.
Помню оцепление на улице Жданова перед Рождественским спуском — солдат и грузовики. «А в грузовиках — трупы лежат штабелями», — об этом по секрету сообщали очевидцы. Я, вроде бы, тоже был таким очевидцем, когда мама, отчаявшись прорваться к Колонному залу сквозь оцепление, решила спрятаться вместе со мной в одном из грузовиков — в кузове, под брезентом. Фронтовичка-мама думала: «Авось солдатики куда-нибудь вывезут». Но, приподняв брезент, увидела штабеля. Это зрелище ее отрезвило. Мы вернулись домой. Благо дом был рядом. «Конечно, это было какое-то наваждение», — впоследствии говорила мама.
Третий эпизод. И все-таки мы попали, куда надо. Не в тот день, позже. На Красную площадь.
Вдоль кремлевской стены стояли траурные венки. Их можно было потрогать. Один венок показался мне особо примечательным — «от духовенства».
Помню, как я с трудом читал перекрученные на лентах надписи, как подошедший к нам милиционер попросил «маму с ребенком поскорее покинуть площадь» и затем проводил нас туда, где народ не толпился.
Возвращаясь к этим событиям, всегда мысленно благодарю этого милиционера, хотя на Красной площади ничего такого не было, как было у нас — там, на Трубе. А что там было — я узнал не сразу. Говорили: «Давка… Вредители… Шилом в зад конной милиции… Сбрасывали в канализационные люки… Штабеля…» Потом перестали говорить — «распространять слухи».
Четвертый эпизод. Вижу, что портрет Сталина, всегда висевший у нас на стене, теперь стоит у двери — вместе с каким-то мусором на выброс. «Почему?» Родители сказали, что со временем он пришел в негодность — мухи засидели. Несмотря на то, что на портрете действительно были видны черные точки разной жирности, я понял, что родители от меня что-то скрывают.
Весна пятьдесят шестого. Решения двадцатого…
Виктор Станиславович Коваль (1947–2021), поэт