Начну с того, что мой отец — морской летчик, и после войны, с которой он вернулся живым, невредимым и многократно награжденным, мы (мама и я со старшим братом) жили несколько лет вместе с ним в тех местах, где он служил. Так, первый свой школьный учебный год (1949/50-й) я училась в городе Саки, где в ту пору служил мой отец, а со 2-го класса уже в Москве, в школе № 125 на Малой Бронной, как раз напротив драматического театра.
Жили мы на Спиридоновке (тогда она называлась улицей Алексея Толстого) в комнате большой коммунальной квартиры, а отец продолжал служить, изредка приезжая к нам. Моя мама работала в Министерстве тяжелого машиностроения, здание которого находилось на Садовой улице, напротив улицы Алексея Толстого. От этого министерства мы с братом много раз уезжали на все лето в пионерский лагерь.
Я была очень благополучной девочкой: не всем моим одноклассникам так повезло — иметь живого отца. Очень им гордилась.
Помню, как меня поразил вопрос в школьной анкете, которую всем надо было заполнить, а именно: имею ли я собственное спальное место или сплю на одной постели с братом (сестрой) или с кем-то из родителей. Оказалось, что отдельную постель имели далеко не все дети.
Надо вспомнить, что в те годы имя Сталина поминутно звучало и в школе, и дома из всех радиоточек (те самые «черные тарелки» имелись в каждой комнате), и неизменно со словосочетаниями «вождь и учитель», «под мудрым руководством», «генералиссимус…» Или: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство», «…будем твердо стоять за дело Ленина-Сталина…» и множеством других, подобных этим. А песни!! До сих пор помню: «Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полет…», «Артиллеристы, Сталин дал приказ…», «…потому что мы Сталина имя в сердцах своих несем…», «О Сталине мудром, родном и любимом, прекрасную песню слагает народ…» И в гимне Советского Союза слова «нас вырастил Сталин на верность народу». Все это внедрялось в детское сознание с самых малых лет.
1 мая 1952 года мне довелось видеть Сталина на трибуне мавзолея. Я ходила вместе с мамой на демонстрацию в колонне ее министерства. Демонстрации в те годы бывали очень длинными по протяженности маршрута, длительными по времени и продолжались до пяти часов вечера. Но путь нашей колонны был невелик и недолог: по Садовому кольцу до площади Маяковского и, далее, по улице Горького почти до Манежа. Там демонстранты останавливались в ожидании конца военного парада и пропускали военную технику, которая шла по центру улицы. Помню, как мы бросали цветы танкистам.
На Красную площадь наша колона входила следом за парадом и была третьей от Мавзолея. Еще колонны шли с Моховой и от площади Революции. Когда мы вошли на площадь, по рядам как будто прошел шелест, все повторяли одно слово: «Ушел, ушел». Это Сталин после парада ушел с трибуны. Медленным шагом мы приближались к Мавзолею. И вдруг он появился. Возник на трибуне. И вся площадь, заполненная народом, огласилась восторженным воплем «Ура-а-а-а!!!». Даже просто «А-а-а-а!!!». Все улыбались и орали изо всех сил. Тут уже нас стали торопить военные, которые стояли на точках между колоннами демонстрантов через каждые четыре шага. Вторую половину площади мы практически бежали, но все еще оглядывались.
Много лет спустя, будучи студенткой, я смотрела фильм Ромма «Обыкновенный фашизм» и не понимала, почему при виде Гитлера (такого, на мой взгляд, невзрачного и, более того, неприятного) толпа приходит в необъяснимый восторг, в неистовство. И вспоминала первомайскую демонстрацию 1952 года, Красную площадь и себя, девятилетнюю, охваченную подобным же порывом, почти счастьем.
К марту 53-го мне было уже 10 лет. И все-таки сознание мое было еще совершенно детским, незамутненным. Свободное время мы с подругами, как правило, проводили на катке. На Патриарших прудах. Катались до позднего вечера. Там играла музыка, было весело. Но когда музыку выключали и передавали бюллетени о состоянии здоровья Сталина, все замолкали и внимательно слушали, хотя ничего не понимали в медицинских терминах, которые использовались в этих сообщениях. Присутствовало ощущение тревоги.
После сообщения о смерти Сталина возникла какая-то растерянность, неопределенность. Что же будет? Как теперь вообще жить? Многие горевали и плакали, боялись перемен. В «Литературной газете» печатали проникновенные стихи, казавшиеся мне тогда искренними. Не помню, чтобы моя мама и ее родная сестра, моя тетя (мы жили в одной коммуналке), очень сильно печалились. Тогда я еще не знала, что их отец, мой родной дед, которого я никогда не видела, был репрессирован, приговорен по 58-й статье и расстрелян в сентябре 1938 года (он был реабилитирован за отсутствием состава преступления только в 1957-м).
В школе тоже был траур, как и везде. Но дети оставались детьми. Так, в дневнике моей подруги появилась запись: «Смеялась на траурном звонке».
Отца моего не было в те дни в Москве, но он позвонил маме по междугородней линии и просил ее обязательно пойти с детьми (мне было 10 лет, брату — 12) проститься со Сталиным. Напрасно мама пыталась объяснить ему, насколько это рискованно и опасно. И бессмысленно. Никуда она с нами не пошла, но брат мой отправился. Не думаю, что из-за любви к Сталину, скорее — из чувства противоречия (мама не разрешила, а ему уже хотелось доказать свою взрослость). Конечно же, он попал в жуткую давку, до цели не дошел, но уцелел, спасшись под студебеккером.
Инна Николаевна Лазарева (р. 1942), программист