Когда мне было четыре года, арестовали моих маму и папу. Мой папа был в ссылке три года, в 40-м году вернулся, потом ушел на фронт, а мы с бабушкой были в эвакуации. Папа, слава Богу, вернулся с фронта живым, его тяжело ранило под Москвой, а мама получила восемь лет, но отбывала девять, в Магадане. Я осталась с бабушкой, она спасла меня от детского дома, потому что хоть меня и разыскивали, ей удалось меня спрятать. В 45-м году, после эвакуации, мы вернулись в Киев. И тогда, стало видно, что мамы-то есть у девочек, школа была женская, а папы погибли многие на фронте. Бабушка окружила меня такой любовью, что заменила мне и папу, и маму, она — мой святой человек. В конце 46-го — начале 47-го года, я знала, что мама должна вернуться из Магадана в Киев. Приехала она в 47-м году.
Мама была историком. Закончила университет в Киеве, несмотря на то, что из-за большевиков в 1918 году ее папа, мой дед, покончил с собой, она всей душой ушла в советскую действительность. Была одним из организаторов пионерского движения на Украине, стала директором и основателем Киевского театра рабочей молодежи; когда ее арестовали, работала заместителем директора городского Дворца пионеров, это было очень сильное и популярное учреждение, где в 1936 году была первая разрешенная «елка», я ее даже помню, хоть и смутно. Вообще я очень мало видела родителей, с момента моего, так сказать, прозрения в действительность, в жизнь, я видела только бабушку. Родители дни и ночи были на работе, и единственное воспоминание, до ареста — одно солнечное утро.
Ну а в 47-м году мама вернулась, но в Киеве ей нельзя было жить, она должна была жить на 101-м километре. Мама ехала через всю огромную страну, из Магадана. Я в это время жила с папой, у него была другая семья, детей не было, но семья была. Ко мне пришли и сказали, что бабушка себя плохо чувствует и мне нужно пойти к ней, это было довольно близко, мне было четырнадцать лет. И вот я прихожу к своей родной тетке, маминой сестре, где были все родственники, моя бабушка и незнакомая мне женщина. Все молчали, я ничего не понимала, а бабушка сказала, что это — моя мама. Я провалилась, не помню, что было дальше, может, даже упала в обморок. После чего началась ненормальная, абсолютная влюбленность в маму, потому что мама читала стихи, а я была очень начитанной девочкой, очень любила стихи, и она меня просто заговорила. Жить в Киеве ей было вообще-то нельзя, прописка у нее была на 101-м километре, в городе Звенигородке. Но она жила у очень близких друзей, в профессорской семье, она как бы вела этот дом, там бывали режиссеры театров, киевской оперы, которые знали маму, и я с ней виделась нечасто, у нас были свидания, я с ней не жила. В 49-м году ее снова арестовали. Мне было шестнадцать лет, я училась в 9-м классе и в этот момент у меня начались походы с передачами к следователю, он меня вызывал.
Дело в том, что мама как бы пропала. Она была в госпитале со своей приятельницей близкой, должна была прийти домой и не пришла. День, другой… С папой мы обзвонили все морги, больницы, а папа — человек опытный, сказал, что нужно написать заявление. И как только я от своего имени написала заявление, сразу получила повестку к следователю. Он очень хорошо меня принял, фамилия его Кузнецов, я отчетливо помню, Александр Михайлович. Я долго собиралась, прихорашивалась. Первое, что он сказал: «Лариса, принесите маме доночку, подушечку маленькую, сигареты, — мама курила, — а я передам от вас привет». Потом он вызвал меня еще раз и сказал: «Я знаю про вашу компанию. Я вам советую с ними не встречаться». Компания — это мои старшие друзья из университета, я была продвинутой девочкой, в смысле чтения, очень много читала. Поэтому моими друзьями стали филологи из университета. Тогда же он сказал, что пытался пообщаться с мамой по вопросам марксизма-ленинизма о троцкистах. Потому что маму обвиняли в том же. Обвинений было два: первое — в троцкизме, как и в 37-м, абсолютно типичное, банальное, за которое она получила восемь лет, а второе — в проживании в Киеве несмотря на запрет. 49-й год был годом возвратов тех, кого арестовали, они возвращались, их снова арестовывали и по этапу отправляли в ссылки. И мама, за то, что жила без разрешения в столице республики, получила новый срок. Этот срок она отбывала в Мордовии в Дубровлаге в Явасе. Бабушка уже не дожила, слава Богу, второго ареста она не застала. На мне было все, папа мог помогать только теоретически. Посылки, письма мама имела право писать раз в полгода. Я заканчивала школу в 51-м году, обстановка была очень сложная в это время в Киеве, я дважды не поступила в институт.
5 марта 1953-го. В это время прошло «дело врачей», меня оно не коснулось, но было очень страшно. Плакаты, газеты, статьи, люди боялись ходить в поликлиники. Было очень неприятное время. До этого был Еврейский комитет, убийство Михоэлса, в общем конец 40-х годов был очень страшный. Я тогда работала: первая моя работа была в больнице с детьми-хрониками, я им читала, потом я этого не выдержала, это было очень тяжело. Потом я работала на крупной автобазе городской в подразделении, мне страшно нравилось, грузовые машины, грузовики, которые снабжали продуктами. Когда я уже ушла оттуда, продолжала дружить с ребятами оттуда. Просто папин друг был директором этой огромной автобазы. Надо сказать, я очень была активным человеком, любила свою пионерскую организацию, вступила в комсомол без всяких сложностей, закончив школу, летом работала в пионерском лагере пионервожатой и была, вообще, очень идейной, несмотря ни на что. В школе я писала прекрасное сочинение на вольную тему о Сталине, поэтому я очень сильно переживала, когда он умер. Как-то не связывались у меня личность Сталина и биографии родителей, такая странность, невероятная странность, которую объяснить можно заторможенностью, может быть легкостью характера, может быть непогружением. Так что я любила Сталина! Любила его просто-напросто. И когда 5 марта это событие произошло, и у меня друзья, допустим, мальчики, которые поступили в институт, они рвались поездом на поезде из Киева в Москву, но невозможно было купить билет. Я сама не рвалась в Москву, я переживала в Киеве. Конечно в Киеве был траур! Наверное, мое счастье в том… видимо, от мамы мне передалась такая способность тяжелое от себя отодвигать, как бы. Куда-то на периферию сознания. Может быть в этом мое счастье. Мама тоже говорила об этом, что она умела.
Телевизора у нас не было, естественно. Только хроника, если в кино мы бегали. В хронике можно было посмотреть похороны. Очень мало было сообщений об этой страшной давке людей на Трубной площади. Информацию у нас дозировали так, что… да, было такое же оболванивание, как сейчас. И несмотря на то, что я переписывалась с мамой, я посылала ей посылки, я писала ей письма о себе, и тем не менее, это была параллельная жизнь.
Это был март, а мама освободилась в июне. Летом 53-го, когда была объявлена большая амнистия, мама уже имела инвалидность. Многие были амнистированы, однако, то, что мама проживала в Киеве, считалось преступлением. В общем, маму отправили в вечную ссылку в Казахстан. А я не поступила в институт, университет мне был «заказан» по национальному признаку, в то время был жуткий антисемитизм. Когда я сдавала экзамен по истории, у меня была любимая тема — «Декабристы», преподаватель так и сказал: «Отвечали вы великолепно, но двойку я вам все равно поставлю». Так что когда мама оказалась в ссылке в Казахстане, в городе Джамбул, село Михайловка, которое ссыльные называли Михайловским, по аналогии с Пушкинским, я поехала через всю страну, бросив Киев и близких друзей, поступать в техникум.
Ну и потихоньку прозревала, конечно. Я приехала в город, Джамбул, где были, в основном, помимо местного населения, казахов, где было очень много высланных, сосланных, депортированных, где были чеченцы, прозрение проходило, мама почти ничего не рассказывала. А в лагере у нее была такая дежурная фраза: «Еще один мой университет» — это говорила она. Мама была очень сильная, авторитарная, мои отношения с ней тоже складывались непросто.
Лариса Даниловна Гармаш (р. 1933), экономист-математик