Отец мой был водителем, а мама пекарем. Жили мы тогда в Москве на улице Жданова (которая теперь Рождественка), дом 20, квартира 18, на территории Рождественского монастыря. О репрессированных родственниках на тот момент мне известно не было. В нашей большой коммунальной квартире всегда было включено радио. По нему мама первая и услышала эту новость, а потом сообщила нам с сестрой, когда пришла будить нас в школу. Не могу сказать, чтобы я испытала какие-то эмоции. По крайней мере, мы не плакали, как некоторые. Ни родители наши, ни соседи не плакали. В школе рыдающих учителей тоже не видела, да и среди одноклассников не было. А вот сестра, меня на пару лет старше, у них в классе были рыдающие. Я в 4-м классе училась, сестра в 6-м.
Все эти три дня мы с мамой и сестрой были озабочены лишь одним: чтобы папа мог без приключений добраться домой с работы. Наш дом был рядом с эпицентром событий. Мы видели как во двор монастыря вносят трупы и распределяют по подъездам, поэтому голова была забита только тем, как папа, возвращаясь через Цветной бульвар на Рождественку, избежит быть затянутым в водоворот толпы. Около монастырской стены был такой пригорок, мы становились на него, выглядывали на улицу и оттуда смотрели на толпу спускающихся от Чистых прудов к Трубной.
На наших глазах несколько человек из толпы разбились об угол дома, стоящего на углу Рождественки и Трубной. Этот дом и сейчас существует (Трубная площадь, 2). У нас навсегда запечатлелась в памяти «девушка с косой». Погибшую девушку несли вверх по Рождественке к монастырю, а толстая белокурая коса свисала и тащилась по земле. К счастью, отец тогда благополучно смог вернуться домой. Показывал дежурившим на грузовиках военным документы с пропиской и его пропускали.
Еще мы думали об одной нашей родственнице, молодой и отчаянной. Почему-то мы были уверены, что она обязательно пойдет на прощание в Колонный зал. Как потом оказалось, не ошиблись. А о судьбе страны мы не рассуждали. Родители были фаталистами. У них как девиз было «будь, что будет». Когда мы пришли в школу — мы учились в 240-й школе, тоже на территории монастыря, — то там все уже было в траурном убранстве. Пионеров даже в узелок галстука обязали продеть черную ленточку. Траурный митинг был, конечно же, но в голове он не отложился. Родители тоже не обсуждали, как эти митинги проходили у них на работе.
На похороны мы не ходили. Нам было достаточно того, что мы наблюдали эту жуткую давку на расстоянии нескольких метров. Родственница одна наша пошла, как я уже сказала. Она постарше нас была лет на пять. Пошла с компанией. Но вовремя одумались, каким-то чудом им удалось из толпы вылезти. Вернулись домой невредимыми. Что уж ее туда повлекло — не знаю. Может и любопытство, а может и вовсе стадное чувство. Не знаю…
Вообще о будущем мы в тот момент серьезно не задумывалась. Но вот фразы «как мы теперь будем жить?» слышать приходилось и от соседей, и от одноклассников.
Родители наши Сталина никогда не боготворили, не восхваляли. Мама до конца дней почти (до 1990-х годов) при любом упоминании о нем возмущалась, как он допустил, что немцы подошли так близко к Москве. Не могла ему это простить. О том, что у нас был репрессирован родственник, мы узнали совсем недавно. Случайно, благодаря интернету. Все эти годы мой дядя (мамин брат), который был репрессирован в год моего рождения (осужден по статье 58 п. 10 военным трибуналом), считался пропавшим без вести. Вот мама моя, та знала нескольких соседей по двору, общалась с ними по-соседски, а потом за ними приехали «воронки». На ее памяти это было. На моей уже нет. Это все, что я на тот момент знала. После ХХ съезда, в 1956-м году. А полная информация открылась нам с перестройкой.
Я конечно каждый год помню, что это за день, 5 марта. А когда настроение есть и здоровье позволяет, то почему бы и не отметить. Радостный день, хороший.
Опять же, не восторгалась я Сталиным, в детстве мне было безразлично, ну а чем больше стала узнавать, тем больше стала ненавидеть.
Лидия Прокофьевна Иванина (р. 1942), педагог
Подготовила Наталия Чкалова