Когда умер Сталин, общее настроение было — крайняя растерянность: «Что же теперь будет?». Все, жизнь прекратилась, все слепые и никто не знает, как без него жить дальше. Он же победу организовал, он же цены снижал каждый год!
Это сейчас легко говорить, что все ликовали, но тогда… Одного моего знакомого после академии направили в Женеву в ЮНЕСКО, и начальник ему говорил: «Виталий, самое сильно оружие партии — это не атомная бомба и не водородная бомба, а это идеологическое оружие».
Например, моя мама, святая, в 1937 году оказалась одна: исключенная из партии жена врага народа, без образования, без денег, двое маленьких детей — мне семь лет, моей сестре десять месяцев. Она в полном смысле слова с утра до ночи работала, чтобы нас прокормить… Так вот, она часто говорила: «Лес рубят — щепки летят», и считала, что нам мешают строить социализм и что лучше посадить десять невиновных, чем оставить на свободе одного виновного. В 1956 году, когда папу реабилитировали, она добилась восстановления в партии, и ей выдали партийный билет с прочерком в 1937–1946 годы. Она дошла до центральной партийной комиссии и сказала: «Я ж не виновата», тогда ей восстановили партийный стаж.
Вот насколько все были отравлены идеологией. Да, конечно, были факты и поступки, которые я объяснить себе не мог, и оправдывал их тем, что Сталин не все знает. Про хорошее он знает, а про плохое ему не говорят. Бог, но не все знает — чтобы такое понять, надо было жить в то время.
И вот, когда он отдал концы — всеобщее рыдание и стон.
В 1953 году я уже кончал университет. 6 марта мне звонит Стасик Лисневский, мой ближайший друг (у него отец тоже был репрессирован, но его не расстреляли, просто сослали). Стасик говорит: «Пойдем на факультет». Приходим, там все рыдают, команды нет — никто не знает, что делать. Тогда Стасик говорит: «Мы должны его увидеть обязательно, пойдем в Колонный зал. Мы должны пробраться».
Я не могу сказать, что у нас со Стаськой была растерянность, а вот спортивный азарт — посмотреть, добраться, дойти до финиша — это да. Думаю, что у большого процента стоящих в той очереди был тот же самый азарт.
И мы со Стасиком отправились. Шли от старого университета, на Моховой. Вокруг — броуновское движение народа. Узнав, что конец очереди на Сретенке, Стасик сказал: «Так мы никогда не дойдем, давай по крышам». Он жил в центре, все крыши и дворы знал. Вот таким образом, по крышам, мы добрались до Пушкинской площади, там спустились и влезли в толпу. Представьте: тут Пушкинская улица, там Большая Дмитровка, и стоит дом, образуя такой зазор. В этот аппендикс нам со Стаськой и удалось вклиниться, и тут можно было поднимать ноги — толпа тебя сама несла.
При этом со всех сторон все было перегорожено грузовиками, которые стояли так, что между домом и крайним грузовиком был совсем узкий проход. По самой Большой Дмитровке, допустим, метра два от грузовика до стены дома, а там — метр. От Сретенки толпа все шла, шла и все спрессовывалась, спрессовывалась. Стаську я, конечно, потерял, и меня придавило к грузовику. И все. Дышать не могу, сердце бьется двести ударов в минуту, состояние полуобморочное — решил уже, что я на том свете. И тут меня спас солдат: схватил за плечи, вытащил на грузовик и положил. Иначе я там бы и остался.
И что, вы думаете, сделал идиот Шапиро? Он полежал-полежал, пришел в себя и думает: «Если я перелезу грузовик с другой стороны, то окажусь на Большой Дмитровке, где уже порядок, в общем и целом, и пойду в Колонный зал смотреть на великого и могучего». Но не тут-то было. Слезть-то я слез, но далеко не ушел, потому что там уже цепи стояли, отсекали. Кордонов было очень много. Милиция, солдаты, товарищи в штатском.
Я плюнул на это дело и вернулся домой. А жил я в районе Арбата, бывший Антиповский переулок, потом Маршала Шапошникова, сейчас, по-моему, опять переименовали. Только вхожу в дом, звонит Стаська Лисневский: «Ты прошел? — Нет. — И я не прошел, пойдем снова, но теперь — другим путем».
Нам по 23 года — молодые, здоровые, я спортом занимался, и Стаська тоже крепенький. У него была красная книжечка лектора общества «Знание». Улицы абсолютно пустые, только изредка стояли какие-то цепи и перегораживали, но Стасик всюду солдатам показывал эту красную книжечку, никто не вникал, просто видели красные корочки и пропускали.
В репродукторах все время играла траурная музыка — а я траурные марши очень люблю — и время от времени Левитан объявлял: «В зал входит…» и так далее. Дошли до улицы Горького, тоже пустой, но там уже стояли более опытные люди, они взяли нашу книжечку, посмотрели и сказали: «Ребят, валите отсюда, чтобы мы вас больше не видели». Так кончилось мое прощание с великим и могучим.
В день похорон мы находились в университете. Там, конечно, прошел траурный митинг под гудки и трансляцию по радио. Занятий не было, по-моему, всю неделю, но в университет мы ходили — болтали, играли в шахматы.
Когда великого и могучего похоронили, мы со Стаськой пошли на Красную площадь. Это надо было видеть. Все гранитные трибуны, которые по правую сторону, сплошь уставлены венками. Миллионы венков! И я Стаське на полном серьезе говорю: «Давай отломим на память по цветочку». И отломили.
К тому времени уже пошли слухи о сотнях погибших, о том, что неправильно установили маршрут. Моих знакомых там, к счастью, не было. Больше всего народу погибло на участке от Сретенки до Трубной площади, потому что в марте еще скользко, и люди падали — там же довольно крутая гора. Если упал в такой толпе, то все. А народ прибывал и прибывал — все думали, что там, у Сретенских ворот, начало очереди.
И, кроме того, это ведь не было непрерывное движение, а вот двигается эта общегражданская очередь, вдруг — раз! — и останавливается, пропускают партийную организацию делегатов из Узбекистана. Вот они прошли, опять несколько шагов сделала очередь, опять встали. Потому и создалась такая давка.
Груды галош, пуговиц, варежек… Очень много детей погибло, потому что маленькие, им нечем было дышать.
Если бы движение было непрерывным, то, может, такой бы давки и не случилось. В общем, Сталин помер, но дух его еще очень-очень долго будет жить.
Потом было постановление Берии, и пошла волна в печати, что маршрут был установлен неправильно, что это было вредительство и так далее. Самое интересное: с тех пор уже 60 лет прошло, но, как только попадаю в толпу, у меня начинаются те же самые полуобморочные явления, которые были там, перед грузовиком.
Еще в газетах писали, что в один день со Сталиным, 5 марта 1953 года, умер композитор Сергей Прокофьев. И сразу распространился слух, что он так переживал, что умер.
Я уверен, что многие фронтовики, которые кричали: «За родину, за Сталина!», искренне его оплакивали. А вот среднее руководящее звено — те просто испугались, что будет с ними, потому что прекрасно понимали, что придет новая метла и пометет, как следует. И они были правы, потому что мудрый Хрущев постепенно удалял всех, кто мог оказать ему противодействие. Знаете, как мафия уничтожает цепочку? До последнего доходит, чтобы все концы в воду. То же самое было и там.
Феликс Вениаминович Шапиро (р. 1930), литературный редактор
Подготовила Александра Поливанова