В газетах и по радио говорили о болезни Сталина, и даже были слухи, что он уже умер, а от всех это скрывают. В любом случае, было ясно, что он уже не встанет. Сначала это звучало очень сдержанно, а потом, после слов «дыхание Чейна-Стокса», все уже поняли, что это конец. И после объявления о смерти вся страна погрузилась в траур.
Конечно, это был настоящий обвал эпохи. Независимо от того, любили Сталина или ненавидели, все понимали, что это явление довольно грозное и необычное. Не могу сказать, что я сама испытывала горе, но я ощущала, что происходит что-то серьезное. Никто не знал что будет дальше, потому что оставались Берия и все подручные палача, и было совершенно непонятно, что будет происходить.
У нас был друг Саша Левин, он был ранен на войне, и, будучи физиком-экспериметатором, не смог продолжать работать по профессии, а новую работую тоже не мог найти — его не брали никуда как еврея, он ужасно маялся в то время (а кончилось дело тем, что он устроился экскурсоводом в Музей подарков Сталину) и прекрасно понимал, в какой стране мы живем. И тем не менее, я помню, он пришел к нам, когда Сталин умер, и был в жуткой панике, был очень испуган — он считал, что будет еще хуже. Такая могла быть реакция. И мы тоже боялись — боялись, что Берия сядет на его место и неизвестно вообще, что будет дальше. Такого чувства, что пришло освобождение, что будет какая-то другая жизнь — его не было, во всяком случае в эти дни. Ощущение, что что-то изменится в лучшую сторону, возникло уже летом, когда Берию арестовали. А потом началась оттепель, и это было уже совсем другое дело.
Было ощущение, что обычная жизнь остановилась. Мы с Таней Каменской вышли на улицу, все мчались куда-то — был пустой совершенно город, транспорт не ходил. Люди бежали куда-то к центру, все было перекрыто, мы с Таней прошлись по Никитской до Манежа и вернулись обратно, потому что энтузиазма хоронить Сталина ни у меня, ни у нее не было. Но это была такая стихия — не поддаться ей было очень трудно, для этого нужно было быть очень зрелым человеком, как мои родители, у которых никаких сомнений по поводу Сталина не было.
Отец отсидел ни за что ни про что, и когда Сталин заболел, родители очень ждали, что он «сдохнет», как они говорили. Мама моя сияющая приходила к нам, нас даже это шокировало немножко — она просто не могла сдерживать свою радость, что наконец этот «тиран усатый», как они его звали (тогда такие произвища были, «гуталин» например почему-то), умрет. Мама его ненавидела всегда и всегда называла его «бандитом». И никогда от меня не скрывала, что все эти аресты, репрессии — дело его рук. Поэтому у меня был своего рода иммунитет против Сталина.
Родители мои были просто счастливы, и потом всю жизнь, пока они были живы, 5 марта устаривали страшные балы у себя дома. Мой отец дружил уже в основном с бывшими лагерниками, и мама собирала их у себя дома, в маленькой комнате, человек двенадцать, они выпивали, весилились — это был самый большой праздник в их жизни — смерть Сталина.
Елена Борисовна Мурина (1925–2021), искусствовед
Подготовила Анна Сарабьянова