В марте 1953 года мне было восемь лет, я лежала в больнице. Я запомнила это известие, которое вошло в палату, как воздушная волна прошла. Врачи, санитарки… волна печали.
Для меня это не стало событием. Я была маленькой девочкой и не чувствовала ни уважения, ни преклонения. Имя Сталина для меня не звучало — ни в положительном, ни в отрицательном смысле.
У нас в семье не было пиетета к Сталину, потому что дедушка, мамин отец, был репрессирован. В нашей семье было довольно много репрессированных — кроме дедушки, еще дяди двоюродные. У маминой сестры был репрессирован муж.
Дедушку арестовали в 30-х годах, он был на Беломорканале и вернулся потом больной и старый. Ему не дали жить дома, в Москве, и он умер в какой-то заброшенной избушке.
Родители мои жили врозь. Они избежали репрессий. Мама была поваром, работала в детских больницах, а папа служил на железной дороге. У нас была верующая семья, жили своей частной жизнью. Простые люди, простых профессий — что называется «народ», «страна». Не какие-то военачальники.
Я не помню дома никаких разговоров по поводу смерти Сталина. Мы, дети, не участвовали в жизни взрослых. Родители были сами по себе, а мы сами по себе. В детском мире мы это точно не осуждали.
Мы жили вдвоем с мамой. У нас была довольно большая, замечательная коммунальная квартира. Мы жили как родные. Я долгое время вообще думала, что они все — моя родня. Соседи любили меня и заботились, двери не запирались никогда.
В нашей квартире жили репрессированные, в том числе в семье, с которой я больше всех дружила. Там была бабушка, столбовая дворянка, она получила срок просто за свое происхождение. Я ее хорошо помню, она умерла с французской книгой в руках, без очков, хотя ей было 90 лет. Всякие люди были — например, директор тогда единственного в Москве оптического завода. За ним присылали машину «Волгу», и жил он при этом в коммуналке, в большой комнате.
И я не помню, чтобы кто-то из них участвовал в похоронах. Не помню каких-то обсуждений, сожалений, слез. Приязненного отношения к этой фигуре — Сталину — не помню ни у кого.
В детстве и в юности Бог меня как-то проносил — я ни разу не разговаривала ни с одним настоящим сталинистом. Зато потом очень много узнала репрессированных людей, замечательных, выживших.
Я вообще не понимаю, как могут быть две оценки Сталина. Как можно давать неоднозначную оценку однозначному злодею?
Вера Иосифовна Лашкова (р. 1945), правозащитница
Подготовила Светлана Шуранова