К смерти Сталина нас власти готовили несколько дней, все время передавали сводки о его болезни, так что, когда объявили, что он умер, это не стало для нас какой-то неожиданной, резкой новостью. Вечером сказали по радио, не помню — 5-го или 6-го. На другой день я пошел в институт — я учился в ММИ [ныне МИФИ], там же, где теперь работаю. Помню, что у нас было занятие по марксизму-ленинизму, и преподаватель, его звали Гариф Баширович Мурзин, рыдал. Было жутковато, потому что было ощущение: перед нами обрыв, а что там дальше? Что-то новое, а что — непонятно. А в тот момент в институте мы чувствовали только одно — надо идти в Колонный зал, где лежит Сталин.
Когда занятия кончились, собрались группой и ринулись туда. Хвост очереди был на Трубной площади, мы присоединились к толпе и пошли вверх по Петровскому бульвару. Мы шли по левой стороне между чугунной оградой и домами — на сам бульвар нас не пускали, и входы вовсе дворы были перекрыты машинами. Толпа постоянно сгущалась, и тут мы почему-то встали. Я сейчас думаю — наверное, пропускали кого-то впереди, делегации какие-нибудь. Мы остановились — сзади напирают, спереди стоят. Давка дикая, люди, как шпроты в банке, кому-то плохо, кто-то кричит, некоторых солдаты вытаскивали из толпы и поднимали на грузовики. Все это было страшно и патологически долго. При мне никого насмерть не задавили, но я испытывал животный ужас перед этой толпой. Потом вдруг немного рассосалось, и когда расступились люди, я возле домов увидел целую груду галош! Люди их в давке теряли или сбрасывали, чтобы удобней было идти. Там была огромная куча, как пирамида Хеопса.
Мы шли вдвоем с однокашником — его звали Герман Иванов. В какой-то момент, когда стало свободнее, мы посовещались и решили: мы пойдем другим путем, а то нас тут затопчут. И стали выбираться — пролезали между грузовиками, под машинами, через дворы, в какие-то дома заходили, жильцы нам разрешали проходить по коридорам коммунальных квартир. Уже к ночи, в темноте, мы выбрались где-то на середине Пушкинской улицы. Толпа там была сплошная, занимала всю улицу от стены до стены, но в нескольких местах она была рассечена поперек такими заставами из солдат. Это сделали, чтобы упорядочить немного хаос и давку. Шли с остановками, иногда заходили в подъезды погреться, а там люди обсуждали: кто будет теперь нами править — Хрущев, или Маленков, или еще кто? Наконец, в четыре часа утра вошли в Колонный зал. Помню, там играл симфонический оркестр. Я подошел к гробу и был потрясен. Меня поразил товарищ Сталин — какой он маленький, рябой, с рыжей сединой. Я такого Сталина никогда не видел и не представлял, что великий вождь может так выглядеть.
Пришел домой под утро, никто не спал, все ждали меня. Про давку, в которой люди погибли, тогда еще не знали, просто беспокоились — ушел утром в институт и пропал. Телефона-то не было. Помню, потом я нашел портрет Сталина — неофициальный, а более человеческий, что ли — вырезал откуда-то и прикрепил на стенку. А мама, она работала врачом, приняла решение вступить в партию — это тогда называлось «сталинский призыв».
Еще через какое-то время, задолго до XX съезда, но когда уже все начало потихоньку становиться с головы на ноги, я от тети Лели [Елены Иосифовны Катерли] услышал анекдот. Это был самый короткий и самый страшный анекдот, он состоял всего из одного слова: «Воскрес».
Николай Николаевич Взоров (р. 1933), физик
Подготовила Елена Эфрос