Я, как родилась, так и жила тогда на Комсомольской площади, у трех вокзалов. Всем известное и, прямо скажем, разбойное место. Сейчас там все снесли. Папа работал на заводе СВАРЗ, а мама — сначала швеей, а потом проводником. К счастью в нашей семье никто не репрессирован, даже среди дальней родни никто не пострадал, слава Богу.
Я узнала о смерти Сталина дома, по радио. Свою реакцию не очень помню, наверное, отреагировала так же, как родители, а родители встретили известие молчанием. Во дворе это, безусловно, обсуждали — маленькие дощатые дома трехэтажные, все общались и дружили, всё друг о друге знали. Но так, чтобы кто-то плакал или рыдал, — нет, такого было.
Единственное, что помню совершенно четко, — радио было включено в эти дни постоянно. Я любила делать уроки под радио, тогда были очень хорошие радиоспектакли, а родители его выключали, как современные родители ограничивают детей с телевизором. Так вот, в эти дни они не выключали радио с шести утра и до поздней ночи, а там шла бесконечная информация том, что потоки людей стекаются, идут прощаться со Сталиным.
Эти сообщения были и по телевизору — у нас был телевизор один на весь дом, маленький ящик с линзой. Нас к нему пускали вечером. Мы садились на пол, на кровать, набивались, как сельди в бочку и смотрели в малюсенький экранчик. А там — нескончаемый поток, траур, смена караула, народ идет и идет, а мы обсуждали это в своей детской компании.
Занятия в школе отменили, но мы по этому поводу, конечно, не горевали. Ощущения трагедии вокруг не было. Была какая-то растерянность, потому что со Сталиным, по моим детским воспоминаниям, было связано снижение цен — каждый год после войны 1 апреля всегда ждали сообщения по радио, что снижаются цены на такие-то товары. Вроде как была стабильность, известно, что будет, а теперь неизвестно, чего ждать.
На похороны мы пошли — взрослые все работали, работа ведь не останавливалась, — а у нас была дружная компания мальчишек и девчонок, человек шесть или семь, и мы, конечно, решили, что пойдем. Не из любопытства, а скорее из чувства долга, как на демонстрацию: все идут, и мы тоже должны, это же вождь, руководитель страны.
От Комсомольской дошли пешком до Каланчевки — народ двигался отовсюду, со стороны Сокольников, как на демонстрации, шли колонны с флагами, — а тут уже траурная процессия начиналась. Тихая серая масса, абсолютно молчаливая. Шли семьями, с детьми и женами, люди разных возрастов. Слез не помню.
Серая масса. По мере того, как она сгущалось, люди уже стали локти расправлять, чтобы оградить себя… Мы в нее влились, шли и шли спокойно, все были уверены, что дойдем. Но на подходе к Красным воротам началась круговерть и сумятица, в толпу вливались какие-то ручейки, и тут мы почувствовали, что нас сжимают.
Там были такие грузовики с деревянными бортами, мы под них подлезали, у лошадей пролезали под брюхом, но все становилось хуже, хуже, хуже, теснее… Cлава Богу, это закончилось тем, что нас буквально за шкирку подняли в какой- то грузовик. По-моему, милиционеры нас втащили в кузов, иначе бы точно растоптали.
Помню, что достаточно долго мы сидели в этом грузовике, он раскачивался, потому что толпа со всех сторон обтекала. Нам было интересно, мы оттуда все видели и понимали, что слезать нельзя. Уже начало смеркаться, когда им, видимо, удалось более-менее организовать этот поток, и нас стали с грузовика на грузовик передавать, чтобы вывести через дворы. Спросили, где мы живем, и объяснили, как вернуться домой дворами.
Когда мы пришли домой, уже затемно, мама с отцом были дома и, конечно, были встревожены, но, в общем, даже не ругали — слава Богу, что вернулись. В этот день еще слухов о давке не было. В следующие дни уже информация просачивалась, но очень скупо — от отца приходили сведения с завода, и мы знали, что люди погибли.
Другие наши родственники не ходили. Мы, может, были смелее, потому что жили на Комсомольской: я не зря сказала, что это была разбойная площадь. Там на наших глазах многое происходило — и драки, и поножовщина, и карточки вынимали, и деньги, хотя нас никогда не трогали. Обстановка формирует характер — у нас не было боязни, а было чувство, что мы можем за себя постоять.
После все шло своим чередом, даже портрета с лентой в школе я не помню. А у нас дома никогда политических разговоров не вели — наверное, потому что никто не пострадал, нас не коснулось это черным крылом.
Валентина Семеновна Гусева (р. 1938), инженер-электротехник
Подготовила Анна Марголис