Я выросла в семье, где были репрессированные. Бабушку и деда — отчима моей мамы — в 1937 году расстреляли. Мы долгое время не знали, как они умерли. Вначале нам давали совершенно лживые сведения, только потом выяснилось, что их расстреляли сразу же. Мама свое ранее детство провела с бабушкой в тюрьме, это сильно искалечило ее психику.
Папа был известный филолог, Геннадий Николаевич Поспелов, университетский профессор, завкафедрой теории литературы. Он участвовал в известной разгромной филологической дискуссии, которая касалась его учителя Валерьяна Федоровича Переверзева — очень многие ученики отреклись от него, но не мой папа. Ждали ареста. Я выросла под шепот родителей, когда стучала подъездная дверь: «К нам это идут или не к нам», папу Бог пощадил, и он уцелел. Но он и после смерти Сталина еще долго ощущал опасность.
Но со мной ни папа, ни мама об этом не разговаривали. Говорили о чем угодно, только не об этом. Сама я не задумывалась вообще ни над чем, и первой моей эмоцией, когда Сталин умер, было, что вся школа рыдает, а я почему-то не могу плакать, потому что у меня нет слез.
Я пришла из школы в ужасном состоянии: я не как все, а гораздо хуже, потому что все плачут, а я не могу и, пытаясь как-то исправить положение, нашла в «Огоньке» портрет Сталина, нарисовала на нем траурный уголок и повесила на стену. На этом месте пришел папа с работы, посмотрел и сказал: «А ты уже знаешь, что умер Прокофьев сегодня?» Это мне запало в душу — про Сталина он ничего не сказал, и было понятно, что Прокофьев для него важнее.
В день похорон меня отпустили в гости к моим чудным учителям из Центральной музыкальной школы, по истории музыки и по фортепьяно. Отпустили, чтобы я не гуляла по улицам в это время. Мы были втроем: две мои любимые преподавательницы и я, семнадцатилетняя. Я была потрясена тем, что мне налили немножко водки. Тост был такой: «Ну, слава Богу!» В этот момент я вдруг поняла все и преисполнилась обидой на родителей.
Придя домой, я стала упрекать папу: «Как это вообще понимать, почему вы говорили со мной о чем угодно, только не об этом?» А он в ответ: «Кто виноват, что ты такая дура и из самих фактов не сделала выводов, тебе для этого понадобилось водки выпить».
В школе, где я училась, — это была музыкальная школа — долгое время все было так же, как при усатом. Ничего не поменялось, и разговоров особых не было. У меня это был выпускной год, я думала только о том, как в консерваторию поступить.
Очень быстро у меня сформировалась общая картина произошедшего. Я, например, очень быстро поняла, почему никак не могла заставить себя вступить в комсомол — не по каким-то идейным соображениям, а просто лень было. Это же надо куда-то идти, сдавать устав. Школьные комсомольские секретари говорили: «Ну, как же, ну, давай! Ты нам портишь всю картину». А я вот не могла никак, так и осталась не в комсомоле.
Потом стали возвращаться знакомые из мест не столь отдаленных, рассказывали массу всего.
Татьяна Геннадьевна Поспелова (р. 1935), музыкант
Подготовила Светлана Шуранова