Дед по матери был владелец мелкой фабрики по производству горчицы и горчичного хлеба. Дед умер — это было страшным ударом для мамы. Она окончила гимназию в Царицыне с золотой медалью, знала английский и французский, но учиться дальше ей не пришлось — нужно было содержать мою бабушку. В течение почти 10 лет мама работала в торгпредстве в Берлине — секретарем-машинисткой при Максиме Литвинове.
Еврейская семья папы — купцы первой гильдии в городе, а не в местечке. Дед был юристом и мог жить везде, а не только в черте оседлости. Отец в гимназии не учился — только в реальном училище. После учебы уехал в Казань, работал издателем в «Киноиздате» и «Медиздате». Я была единственным ребенком в семье.
Родилась я на Патриарших прудах в комнатке сестры моего отца. Затем на скопленную в Берлине валюту родители купили что-то вроде кооперативной трехкомнатной квартиры в известном доме у Красных ворот, в доме №2 по Хоромному переулку, где жили многие партийные и государственные чины, в том числе и Литвинов. Очень многих жильцов этого дома репрессировали — в 1937–1938 годах из дома забирали почти каждую ночь. Много позже папа рассказал мне, как его отвезли на Лубянку. Он поместил лица писателей и художников на обложке издаваемых им ученических тетрадей. На серии тетрадей была репродукция картины Васнецова «Богатыри». На допросе папе указали, что, дескать, под ногами богатырей в расположении травы проглядывают свастики, но в результате его все-таки отпустили — папа говорил, что они посмотрели оригинал картины в Третьяковке.
Я до сих пор помню, как однажды, сидя у мамы на коленях, с душевной болью спрашиваю: «Мамочка, а скажи мне, кого я больше люблю — тебя или товарища Сталина?» Я обожала Сталина. И вдруг, когда до выпускных экзаменов оставалось каких-то несколько месяцев, объявили, что он болен. Мы ходили, я помню, по школе и плакали. И потом по радио объявили, что Сталин умер.
Радио же тогда никогда не выключали полностью, так что мы все узнавали из этой маленькой «тарелки». Сначала играла какая-то классическая музыка, а потом сообщили о смерти Сталина. Для нас это была просто трагедия. Папа, конечно, не плакал и ничего не говорил. Но я плакала, мама с соседкой тоже. Это были два партийца, которые рыдали не просыхая, ревмя ревели. Всех охватило горе, величайшее горе. Как будет жить страна? Как вообще мы будем жить без вождя, без товарища Сталина? Ну как мы можем без него жить?
У нас в школе была торжественная линейка. Пришли все ученики с первого класса до десятого. Все учителя рыдали, мы тоже рыдали. Стояли на линейке, и я не могла пошевелиться, а одна девочка из нашего класса даже упала в обморок. Все стали давать какие-то клятвы. Первоклассницы клялись, что теперь будут учиться только на «хорошо» и «отлично».
Родители на прощание не пошли, а я пошла вместе с классом. Маме и папе я ничего не сказала — возможно, они бы меня остановили. 22 человека, организованно — мы все делали организованно — сбежали с уроков. Мы были очень аккуратные и старательные, пионерки-комсомолки, но тут просто не выдержали. Даже, насколько я помню, пропустили контрольную по алгебре. Мы решили, что обязательно надо идти.
Мы знали только одно — прощание в Колонном зале Дома Союзов, и стали туда пробираться. Везде было оцепление, и каким маршрутом идти мы не знали — шли туда, где видели скопления людей. Я прекрасно помню, как мы очутились на Лубянке — там было конное оцепление, и мы, как одержимые, пролезли прямо под лошадьми. От Лубянки пробрались к Кузнецкому, преодолевая все заслоны. Где-то мы даже крышами прошли. Выскочили чуть ли не к самому Колонному залу, но к нам подошел милиционер и велел идти на Трубную — в хвост очереди.
Очередь напирала с Рождественского бульвара, людей становилось все больше и больше. Мы сильно проголодались, а там была тогда какая-то маленькая булочная. Это интересный момент, почти киношный. Я всегда жалела, узнав, что Евтушенко снимал фильм [«Похороны Сталина», 1990], а я не могла ему рассказать этот совершенно киношный момент. Мы купили бумажный пакетик с сушками и на ходу их грызли. В какой-то момент толпа стала напирать, река людей начала штататься, послышались крики.
Мы шли по левой стороне Трубной, там, где дома, а справа шел бульвар, и между бульваром и улицей стояли сплошь машины, автобусы огромные, грузовики с военными. У этих домов, как правило, были подвалы, где в то время тоже ютились люди, из этих подвалов наружу выходили окна, и сверху, на углублениях, лежали решетки. И мы увидели, что толпа давит так, что эти решетки просто с места согнали, и люди с криками начали туда проваливаться. Меня охватил дикий страх, что сейчас я туда провалюсь. Я стала пробираться под ногами у людей и старалась пробраться на правую сторону, которая уже с бульваром граничила. Поднять руку уже было нельзя, можно было только с опущенными стоять. И вот у одной из наших девочек в руках был пакет с остатками сушек. Поднять его она не могла и держать уже не могла. Она его выпустила. И вот этот пакет — он не падал. Вот это у меня перед глазами стоит. Такое чудо: этот пакет не падал. Он завис и висел. Он провисел в воздухе какие-то секунды, а потом упал, и толпа по этим сушкам прошлась, и звук был жуткий — как будто по костям.
Людей все напирали и напирали, воздуха не хватало, никто не мог вздохнуть. Начались дикие крики, вопли, обмороки, люди ползали. Я понимала только одно — надо пробраться к правой стороне. И получилось так, что я приткнулась к этой ограде, где были машины.
В тот день на мне была куртка с заячьим мехом — мой дядя был довольно важный работник, и получил в подарок комбинезон американского летчика по ленд-лизу. Никто из простых людей, по-моему, ничего такого не видел. Помню, мама была очень рада, мы выпороли этот мех, и там же, у нашей школы у Чистых прудов, было знаменитое ателье, куда мы отдали этот мех и сделали первое в моей жизни пальтишко, с мехом наружу. К 10-му классу я уже чуть-чуть из него выросла, и носила как куртку. И вот когда меня на Трубной уже полностью приткнули, я почувствовала, что у меня внутри все просто раскололось! Из горла потекла кровь и потекла на эту белую куртку. Там был молодой парень, он протянул руку, сгреб меня за шиворот и выбросил на бульвар.
Потом наши девочки тоже начали просачиваться и выходить на бульвар. Никто так и не дошел до Колонного зала и не похоронил Сталина. Я лежала в снегу, и, помню, ко мне все подходили, и нас больше всего волновал вопрос: «Что же делать? Куртка испачкалась!». Пятно было прямо у сердца, и все начали вырывать из этого места мех, старались очистить эту кровь снегом. Постепенно мы пошли домой. Потом мы узнали, что наш знакомый мальчик из соседней школы погиб в этой толпе. Вся Москва знала, что случилось на Трубной, так что когда он долго не возвращался, родители стали его искать, звонить и нашли в морге. Тогда мы совершенно не связывали его смерть со Сталиным. Просто считали, что произошла трагедия из-за того, что все было плохо организовано.
Через день мы снова побежали на Трубную, и увидали вот какую картину: там стояло, если я не ошибаюсь, два студебеккера, задернутые брезентом, и была толпа людей, которые искали калоши. Этот момент я тоже запомнила.
Сначала смерть Сталина была единственной темой для разговоров. Потом начались экзамены на аттестат зрелости, еще что-то, и появились новые темы.
По горячим следам я написала стихотворение, как мы «не верим, не верим, что Сталина нет», и, конечно, надеемся, что все будет по-прежнему. Я принесла его в школу, и мне все сказали, что стихотворение замечательное: «Иди, неси его в газету». И я пошла в редакцию, которая была там же, на Чистых прудах. Там была «Комсомольская правда» и «Московская правда» (сейчас уже не помню, в какую именно я пошла).
Я отдала стихотворение какому-то горбатому человеку, он прочитал и сказал: «Девочка, ты написала хорошо, да. Ты молодец, но мы не будем его печатать». Я просто была возмущена: «Как это? Народное горе, траур!» И я немного огорченная ушла. Стихотворение я помню почти целиком:
Где мне найти слова невысказанной боли?
Еще огрызок карандаша мусоля,
И высунув язык от напряжения,
Слагает гимн Ему (какой-то) мальчик Женя.
Зачем от нас ушел он на века?
Колхозник в поле, токарь у станка
Смотревший не однажды и видавший
Виды боевой солдат,
Деревня каждая и каждое село, и город каждый —
Все скорбят над этою утратой из утрат.
Учительница старая, седая,
Неудержимо горестно рыдает,
Не поднимает головы она.
А девочки, склонившись над тетрадкой,
К глазам платок лишь поднесут украдкой,
И в классе вновь немая тишина.
В институте моя жаркая любовь к Сталину уже немножко остыла. А когда прочитали доклад Хрущева о культе личности, у меня словно шоры с глаз спали. Этот доклад нас действительно переломил.
Теперь я, конечно, считаю Сталина преступником номер один. Изощреннейший ум, изощренная, подлая хитрость. Но нельзя все черной краской замазывать, потому что были, конечно, и хорошие моменты при советской власти. Например, детство наше. Но фигура Сталина — страшная.
Элла Исааковна Опальная (Певзнер, р. 1935), куратор
Подготовила Маруся Ищенко