В начале 1953 года я уже закончил последний курс университета, но еще не защитил диплом. Учился на биофаке, на улице Грецена.
Неожиданностью смерть Сталина для меня не стала. Уже несколько дней считалось, что он умирает. Все-таки он был пожилой человек. Сводки были туманные. Мне кажется, по ним было видно, что не хотят говорить откровенно плохие новости. Это как во время отступления: по сводкам догадываться приходилось.
А жил я тогда еще с родителями, на Малой Дмитровке. То есть вроде бы все происходило у нас почти под окнами. Но я не помню, чтобы я был дома в те дни. За его пределами было гораздо интереснее.
Существует миф, что якобы я пришел в какую-то нашу компанию и объявил: «Сегодня умер великий человек». Все удивились, спросили кто же, а я сказал: «Сергей Сергеевич Прокофьев». Это явно вранье. Прокофьев действительно умер то ли в тот же день, что и Сталин, то ли нет, но такого эпизода со мной я не припомню. Я помню, как стоял около Консерватории и слушал репродукторы, из которых сообщали про митинги и похороны Сталина, выступали Берия, Маленков и т.п. Я думаю сейчас, почему я слушал репродукторы около консерватории? Просто ближе к биофаку других репродукторов не было. И там люди стояли, как во время войны, и слушали последние известия. Там все собирались. А на дверях Консерватории я вдруг увидел листок, на котором было написано, что скончался Сергей Сергеевич Прокофьев. Я уже тогда к музыке Прокофьева относился с очень большой любовью. Он был и остается одним из самых моих любимых композиторов. Я очень живо переживал утрату, но так, чтобы это было в ущерб Иосифу Виссарионовичу, сказать не могу. Вместе со всем народом я так же переживал и смерть Сталина. У меня вовсе не было понимания, что мы освободились от тирана. Я хотел пойти в Колонный зал, где он лежал, но была очень большая давка. Колонна шла по правой стороне Пушкинской площади, чтобы свернуть на Большую Дмитровку. Там уже давка стала невыносимой. Говорили, что в давке погибли люди. А как в давке не погибнуть? Мне удалось выбраться. Вдоль коридора стояли военные грузовики, чтобы соблюдать порядок. Это было недалеко от моего дома. Я пошел к своему бывшему однокласснику Алику Рапопорту. Мы уже к тому времени институты почти закончили, но все равно дружили. Пришел я к Алику и смотрю: сидят они мои голубчики одноклассники и дуются в преферанс. Я им говорю: «Вы что! Весь народ хоронит Иосифа Виссарионовича, а вы чем занимаетесь?» А они мне: «Да пошел ты!» То есть они были более зрелые, чем я, и все до одного евреи. Они настрадались морально. Наш Рапопорт был, конечно, не из тех Рапопортов, но все Рапопорты немножко Рапопорты. Все они из «тех».
Я не могу сказать, что знаю, как отнеслись к смерти Сталина мои родители. Мне казалось, что это… как бы так сказать… Вот видели, как Уго Чавеса хоронили? Это очень похоже было: люди в слезах, толпы, народное горе было. Точно так же воспринималась смерть Сталина. Хотя не всеми. Я не помню, чтобы мои родители рассказывали, что они ходили прощаться со Сталиным.
Я, конечно, знал о том, что многие люди были арестованы. Но мы не связывали это с личностью Сталина. Скорее считалось, что это ежовщина. Это было такое распространенное понятие. Как бы Сталин здесь ни при чем. Только после ХХ съезда стала как-то проясняться роль Сталина.
Когда в апреле 1953 года опубликовали, что «дело врачей» отменено, все это очень горячо обсуждали и были этому очень рады. И конечно связывали освобождение врачей со смертью Сталина.
Дмитрий Антонович Сахаров (род. 1930; псевдоним Дмитрий Сухарев), биолог, бард
Подготовила Александра Поливанова