О болезни Вождя сообщили, кажется, второго числа. Ясно было, что он без сознания и вряд ли выживет. Но в газетах всё еще печатали рапорты: «Москва, Кремль, товарищу Сталину Иосифу Виссарионовичу» с верноподданническими пожеланиями. В школе занятия шли, как обычно, и болезнь, конечно, обсуждали, но болтать зря не болтали (к тому времени все болтуны уже находились, где надо).

Не припомню, связывалась ли болезнь Сталина с незадолго до того прошумевшим делом «врачей-убийц». Числа четвертого пронесся слух, что Сталин якобы на минуту пришел в сознание и назначил Берию своим продолжателем. Очевидно, ведомство Берии этот слух и пустило.

Меня слегка раздосадовало, что так и не удастся увидеть вождя живьем. Уже года, наверное, три я, замечая по фотографиям постарение родного лица, думал ласково: «Надо бы сходить на демонстрацию, посмотреть, а то помрет, и не увидишь». В отличие от орвелловского Большого брата, который был всегда моложав, Сталин на фотографиях очень сильно постарел после Победы. В очередном томе Большой советской энциклопедии, на портрете-вкладке к статье «Генералиссимус Советского Союза» он выглядел почти сенильным (но, впрочем, добродушным).

Так что самого Сталина я живьем не видел, зато видел девочку, которая вручала ему цветы на первомайском параде: нас всем классом водили смотреть на нее где-то году в 50-м. Был прекрасный день конца мая, веселое предканикулярное настроение. Мы шли с ул. Чаплыгина от своей школы № 657 на Потаповский, где была школа той девочки. Она была малявка, первоклассница, а мы-то уже были самостоятельные ребята. Пришли, построились во дворе, вскоре вышла та девочка с двумя подругами, которые тоже имели какое-то отношение к событию. Разговоров чего-то не припомню, кажется, просто постояли, посмотрели и разошлись.

Но в гробу я его видел. То есть в Мавзолее, где он чинно лежал рядом с Лениным, в военном мундире, как и подобает стратегу.

6 марта в газетах объявили, что Сталин умер 5 марта в 21:50. А 7 марта напечатали постановление о новом правительстве: Председатель Совета Министров СССР — Г.М. Маленков, первые заместители председателя — Л.П. Берия, В.М. Молотов, Н.А. Булганин, Л.М. Каганович. Всё верные соратники Вождя. Что касается Н.С. Хрущева, то он остался только секретарем ЦК и членом Президиума ЦК КПСС. Однако он был председателем комиссии по похоронам, что проницательные люди расценили как начало его взлета. Кажется, эта большевистская традиция не нарушалась ни до, ни после: Сталин хоронил Ленина и так далее вплоть до Горбачева.

В нашей семье особого горя по поводу кончины Сталина не было. Сестра пришла возбужденная из университета, где она училась на истфаке (кстати, там же учи­лись и Светлана Сталина, которую хвалили за правильное поведение, и дочь Молотова, о которой отзывались почему-то неодобрительно). Отец мой сказал, чтобы она не принимала все это близко к сердцу: «Ира, через несколько лет тебе станет стыдно своих слез».

Как профессиональный историк он также счел нужным подвести итог: «Историческая заслуга Сталина в том, что он сохранил империю». Эти слова меня поразили, потому что не принято было о нашем великом и могучем Союзе говорить как об империи. Ведь это, нас учили, добровольное объединение братских народов. Отец, конечно, был прав, если не считать квалификацию этого достижения как заслуги. Много времени ушло, чтобы понять, какое это проклятие для России — империя.

Люди со слезами на глазах были, но рыдающих не помню, хотя видел позднее таковых в кинохронике. Да и сейчас, в XXI веке, любят показывать один и тот же кадр, подтверждающий тезис, что народ-де любил Сталина. Молодая женщина бьется в истерике на фоне ул. Горького, кругом граждане с напряженными лицами.

Действительно, было скорее ощущение напряженности, как в осажденной крепости. Мы с бабушкой Варварой Константиновной пошли вместе посмотреть, что делается на улице. Грузовики стояли впритык друг к другу в створе Лобковского переулка [ныне улица Макаренко] у выхода на Чистые пруды, куда прохода не было, на Покровке и в других местах. Пришла мысль о разворошенном муравейнике. Я тогда бабушке сказал: «Вот сейчас бы амери­канцам самое время вдарить…» Она энергично возразила: «Господь с тобой, Андрюша, бог знает, что говоришь!» (у нее получалось «бознать что», а поскольку слышал я это выражение сызмальства часто, оно в такой форме и отпечаталось).

В школе организовали митинг, но не в актовом зале, а в длинном коридоре, если не ошибаюсь на том этаже, где висела картина «Тарас Бульба убивает своего сына» (моего тезку). Евдокия Моисеевна Нарушевич, которая когда-то была у нас единственным учителем в младших классах, а теперь сделалась историком, деловито распределила роли и велела мне сказать речь. Скорее всего, учитывая, что у меня отец историк. Он и помог подготовиться, но в основном я все сочинил сам. Странно, что никто не стал проверять, чего я там скажу. Промямлил я что-то вроде: «Дело Сталина живет», что было справедливо, и справедливо надолго. Получилось довольно вымученно, и ощущалось легкое неудобство.

Старшие повалили смотреть на тело, нам же, шестиклассникам, велели расходиться. У меня лично от этого особого огорчения не возникло, но некоторые ребята возмущались, что семиклассников пустили, а нас нет.

Еще на слуху были воспоминания о похоронах Ленина. Евдокия Моисеевна вспоминала, когда она нас водила, классе в третьем, в Мавзолей, как все шли в Колонный зал, какой был страшный мороз, как народ грелся у костров, и т.д. Я тогда с удивлением заметил у нее слезы. В рассказах других людей, тоже, впрочем, главной деталью был мороз. Мать рассказывала, что какой-то встречный ей сказал, что у нее ухо отмерзает. Было ей тогда 15 лет, и много потом она от режима натерпелась по причине неправильного социального происхождения.

Ну, а в марте 1953 года было скорее слякотно, хотя и довольно холодно. Готвальд, присутствовавший на похоронах, вернувшись в Прагу, тут же заболел и умер 14 марта. «Все стоял без шапки, вот и простудил голову» — говорили у нас на коммунальной кухне не без укора. Вскоре и «сторонник мира», Ив Фарж, погиб в автокатастрофе недалеко от Тбилиси (31 марта). «Это рок какой-то», — сказала сестра не без трагизма.

Из тех, кто пошел тогда от нашей школы к Колонному залу, вряд ли кому удалось добраться до места, но хоть вернулись целые. А были и жертвы. Слухи о задавленных ходили, и определенно называли Трубную площадь, но тогда особенно не принято было болтать. А того, что не было официально объявлено, как бы не существовало, хотя и существовало несомненно, и всем было известно. Много лет спустя, в 1983 году, когда я впервые прочитал Орвелла, я поразился, как удивительно верно описал он это состояние double think. Двоемыслие у нас, детей кануна войны, было в крови.

Мой будущий свояк, Ю.Е. Корнеев (на три года старше меня) несколько раз рассказывал, как он попал в давку на Трубной площади. Спуск по Петровскому бульвару был крут, обледенел и заканчивался резким поворотом на Неглинную улицу. Проблема была в том, что боковые проходы были перекрыты стоявшими бампер к бамперу грузовиками (как я это видел на Чистых прудах, где выдернуть одну машину из цепочки было невозможно), и под нажимом толпы те, кто стоял близко, разбивались о машины. Юра говорил, что черепа трескались, как арбузы. А его спас какой-то военный с грузовика, выдернув его из массы. Но он попытал счастья еще раз на следующий день, однако до тела так и не дошел. Этой своей безрассудности он всегда удивлялся.

Еще примечательные детали, им сообщенные. На крышах двухэтажных домов по четной стороне бульвара перед поворотом на Неглинную гнездились какие-то личности, которые длинными крючками стаскивали шапки с людей, зажатых в толпе. В месте давки осталась масса потерянных вещей, в особенности галош (тогда все приличные граждане по такой слякотной погоде носили резиновые галоши: черные, блестящие, с красным нутром).

Мы тогда рассуждали с друзьями: Сталин, конечно, диктатор (это жуткая крамола была, но нам-то что, недоумкам), но он за народ, прогрессивный диктатор. Мой друг, между прочим, тезка Вождя, говорил, что тридцать с небольшим лет, которые наше государство существует, — это исторически очень мало, и я соглашался: да, были зинджи во времена Халифата, которые создали справед­ливое государство и держались 30 лет, а потом их враги-эксплуататоры все равно разгромили. А вдруг и нас разгромят вот так, со всеми нашими завоеваниями? Сталин пока защищает, но… И это по-орвелловски прекрасно уживалось с ясным пониманием того, что в тогда хрестоматийных стихах М. Исаковского: «Мы так вам верили, товарищ Сталин, / как, может быть, не верили себе…» — имеется определенная двусмысленность и что сказанное может быть и следует понимать в этом самом втором смысле. Об этом мы тоже с Иосифом рассуждали, не понимая, что это может плохо кончиться. Ясно было также, что в славословиях по поводу мудрости и гениальности явный перебор, которым сам вождь, возможно, недоволен (он ведь известен своей скромностью!). Но, с другой стороны, было очевидно, что так надо. Если говорили «так надо», других объяснений уже не требовалось.

Наконец, 9 марта состоялись похороны, вернее, положение в Мавзолей. Минут пять подряд гудели заводы — довольно тягостное было ощущение. В это время полагалось стоять смирно и молчать, что я и сделал, хоть и был один в комнате. В это время по двору с воплями промчался хулиганистый Лялька Пичуев, за что подвергся народному осуждению. Но без оргвыводов, так как был тогда он мал, лет на пять моложе меня.

А потом пришли новые времена.

Моментально прекратились славословия в адрес Лидии Тимашук, которая разоблачила «убийц в белых халатах», за что получила орден Ленина. Арестованные врачи вернулись. Профессор Виноградов был свойственником моего одноклассника Володи Яковлева, и того потрясла карикатура Кукрыниксов в «Крокодиле» (№ 3 за 1953 год), на которой мускулистая рука держит за шиворот желто-зеленорожего врача-убийцу, а с того спадает маска, и маска эта очень похожа на Виноградова, по словам Володи.

Это все затихло, но Институт Маркса–Энгельса–Ленина сделался Институтом Маркса–Энгельса–Ленина–Сталина, и пропаганда шла, как шла. Какое-то, впрочем, diminuendo стало ощущаться, но это ж естественно: с глаз долой, из сердца вон.

С государством нашим никакой трагедии не произошло без вождя, что никого не удивило, а как боялись!

Настало лето, я был с матерью в доме отдыха в Румянцеве. Однажды туда дошли слухи, что в Москве какая-то паника, как обычно выразившаяся в появлении очередей за солью, мылом и прочими продуктами «достаточного ассортимента». И где-то тут же, 10 июля, сообщили об аресте Берии как врага народа и давнего шпиона империалистических разведок. Против шпиона никто не возражал, но явно никто и не верил, это воспринималась как привычная ритуальная ложь. Мол, раз враг народа, значит, и шпион, а что сволочь — и так ясно.

Осенью 1953-го, как вернулись в классы, одноклассник Матвеев — сын ветеринара, который прибыл к нам незадолго до того из провинции и не совсем был в ладу со столичными тонкостями, громко продекламировал: «Берия, Берия / Вышел из доверия, / А товарищ Маленков / Надавал под зад пинков…», за что случившаяся тут учительница его шуганула.

Вскоре, впрочем, пришла и очередь Маленкова. В начале 1955 года его сняли с председателей Совмина и бросили на низовую работу, а место его занял Н.А. Булганин.

Спустя немного времени подписчикам второго издания Большой советской энциклопедии пришли пакеты. В отличие от довоенного первого издания, выходившего в течение почти 20 лет довольно бессистемно: то том на «И» выйдет, то на «Х», выпуск томов второго издания шел в строго алфавитном порядке, и в 1953 году они были где-то на букве «Д». В этом пакете было несколько страниц энциклопедии и инструкция, что-то вроде «в томе 5-м лезвием бритвы вырежьте страницы такие-то и портрет, оставив корешки страниц, и к ним подклейте новые страницы». Не помню, уточнялось ли, что сделать со старыми. Но что было характерно для обычной ханжеской манеры агитпропа, имя того, кто был на удаляемом портрете, не упоминалось. В БСЭ портрета на вклейке удостаи­вались только большие вожди или же мученики большевистской веры, вроде Павлика Морозова и Олега Кошевого. А он — Берия — сделался noperson, подобно товарищам Джонсу, Ааронсону и Резерфорду из Орвелла. В результате повезло статье «Берингово море», которая вспухла и заняла образовавшийся вакуум. Авторам последней повезло в особенности, так как в БСЭ платили от печатного листа.

Предварительно испросив согласие отца, я сделал все, что предлагалось, и был вполне доволен результатом. Некоторое время спустя пришло еще одно послание из БСЭ — на этот раз предлагалось из 10-го тома изъять лист, где была статья «Гао Ган». Тоже был какой-то коммунистический деятель из компартии Китая, но в чем он провинился, так и не знаю по сей день. На этот раз повезло западноафриканскому городу Гао и китайскому городу Ганьцзы. О последнем я не слышал ни до того, ни после. Чтобы занять место, включили даже фотографию с каким-то маловразумительным городским пейзажем. Но, конечно, на этот раз задача редакторов была проще: рану от удаления длинной статьи о Берии заполнить было, наверное, куда труднее. К тому времени я стал поумнее, и старый лист удалять не стал, а просто вклеил новый.

Да и обстановка уже полиберальнее стала, и детским умом как-то ощущалось, что теперь можно себе позволить небольшую политическую вольность. Это выражалось во многом, а доходило до меня через сестру и отца, которые были как-никак на идеологическом фронте, хоть и беспартийные, а также и через газеты, которые я в то время уже читал и даже кое-что вырезал (так, у меня сохранилась вырезка о «деле врачей» конца 1952 года).

Славословия Сталину начали понемногу сворачиваться. Сестра, которая к тому времени уже была в аспирантуре по истории Средних веков, однажды дерзко заметила, имея в виду Сталина: «Это еще надо разобраться, кто классик марксизма-ленинизма». Издание трудов Сталина как-то завяло на 13-м томе.

В начале 1956 года XX съезд КПСС прошел под обычные фанфары, и не сообщалось о том, что Хрущев в конце съезда, 25 февраля, произнес незапланированную шестичасовую речь, в которой разоблачил часть преступ­лений Сталина. Но содержание этой «секретной речи» недолго было секретом, поскольку с ней были ознакомлены члены КПСС по парторганизациям, а оттуда информация не могла не просочиться в беспартийные массы. Очень скоро речь была полностью опубликована на Западе, куда ее «просочили» польские товарищи через Израиль, и передавалась голосами. Но этот канал навряд ли мог иметь для нас большое значение, так как граница была «на замке», а голоса мало кто имел возможность слушать, если и хотел: глушилки мешали — по крайней мере, в крупных городах. Большевики долго отрицали самый факт речи, и полностью в СССР она была опубликована только через 33 года. Даже ровно 30 лет спустя, 25 февраля 1986 года, в день открытия XXVII партсъезда (казалось бы, какое удачное совпадение! вот бы показать торжество «гласности» с «перестрой­кой»!) Горбачев ни словом не обмолвился о XX съезде, и эта импотентность показала мне, в который раз, что «черного кобеля не отмоешь добела».

Первым официальным документом, который довели до публики, было постановление пленума ЦК КПСС от 30 июня 1956 года «О преодолении культа личности и его последствий» (как раз в день моего шестнадцатилетия товарищи постарались). Документ был плодом компромисса между хрущевцами и сталинистами. В нем объяснялось, что Сталин был «выдающимся теоретиком и организатором», вот только характер у него оказался скверный, поэтому он слегка и злоупотребил властью.

В самом начале июля 1956 года я, возвращаясь с Селигера, вышел на остановке на ст. Калинин. Было утро, народ, столпившись, читал свежую газету на стенде, а там и было то самое: разъяснение насчет «культа личности Сталина». Все, видимо, понимали, что читают нечто важное, читали серьезно, крутили головами, но мало кто высказывался, по понятным соображениям. Потом стали нередко писать сокращенно «культ личности», а говорить — так просто «культ». От отца, надо сказать, я это слово в неординарном смысле слышал и до того не раз: он называл обычно «служителями культа» преподавателей марксизма и истории КПСС. Но имел он в виду, как я стал понимать в это время, не культ личности Сталина, а большевистскую веру в целом.

Как мне запомнилось, после XX съезда чаще всего говорили о роли Сталина в убийстве Кирова. Интеллигенты легко поверили, что Сталин сам убийство и организовал: «Огурчики, помидорчики, / Сталин Кирова убил / В коридорчике…» (частушка явно интеллигентская). Еще одна частушка выражала уверенность, что дело пойдет к культу Хрущева, в чем не ошиблась: «С неба звездочка упала, / Звездочка хрустальная. / Полюбила я Хрущева, / Как родного Сталина».

Стали убирать статуи Сталина, что произошло не в одночасье, а продолжалось еще и вскоре после XXII съезда КПСС (1961). Беспрецедентный случай был у московского городского Дома пионеров в переулке Стопани [ныне переулок Огородная слобода], когда вместе со Сталиным убрали и Ленина. Но там статуи были парные, по две стороны площадки, и Ленин порядочно обветшал, и вскоре Ленина там поставили нового, в образе гимназиста, и посередине.

Песни, где упоминалось имя Сталина, перестали исполнять, а потом некоторые из них появились в обновленном виде. Это начиная с государственного гимна, где пришлось заменять строчки: «Нас вырастил Сталин на верность народу, / На труд и на подвиги нас вдохновил». Кстати, все четверостишье с этими словами было выложено золотом под потолком верхнего зала станции Курская-кольцевая, по стиху на сторону квадрата. Так ведь два стиха сняли и оставили только начало: «Сквозь бури сияло нам солнце свободы, / И Ленин великий нам путь озарил».

Ну и много других примеров. В песне «Крепка броня и танки наши быстры», слова «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин» заменили на «Когда суровый час войны настанет». Впрочем, это не только тогда было, и не только Сталина касалось. Вот отреставрировали фильм «Трактористы» с песней «Над границей тучи ходят хмуро», и заменили слова «В эту ночь решили самураи» на «В эту ночь решила вражья стая». Это было во времена советско-китайского вооруженного конфликта в 1969 году, когда с Японией отношения были нормальные, да к тому же слово «самурай» потеряло бранный смысл, который ему придала пропаганда в 1930–1940-х.

Но с некоторыми песнями, не привязанными к конкретному моменту, вообще все обстояло очень просто из-за сходства имен: слово «Сталин» можно было совершенно безболезненно заменить на «Ленин». Еще, не помню точно, но скорее всего в 1956-м, а может быть и в 1958-м или 1960 году, был я в турпоходе по путевке. Запели Марш нахимовцев («Солнышко светит ясное, здравствуй страна прекрасная…») из кинофильма «Счастливого плаванья» производства 1949 года. Дошли до конца припева: «Вперед мы идем / И с пути не свернем, / Потому что мы Сталина имя / В сердцах своих несем», — и некоторые застеснялись, а какая-то тетка лет 30, то есть второй туристической молодости, не растерялась: «Потому что мы Ленина имя…» — и победительно всех обвела взглядом.

Ввиду смятения умов и неясности официальной линии, весной 1956 года, на радость всем нам, отменили экзамены по истории. Об этом я много позднее прочитал в воспоминаниях Бориса Вайля и поразился сходству наших ощущений.

Он писал (в1977 году): «Однажды — кажется, в апреле — по Би-Би-Си я услышал сообщение, что экзамен на аттестат зрелости по истории СССР в данном, 1956 году будет отменен… Я сообщил об этом учителю на уроке, скрыв источник своей информации. Фенигштейн был крайне удивлен и отрицал саму возможность этого. „История СССР — важнейший предмет, — заявил он, — по нему непременно должны экзаменовать!“ …Прошло еще дней десять, и он пришел на урок возбужденный: „Экзамен отменяется!“»

Андрей Евгеньевич Беляев (р. 1940), эпидемиолог

Следующая запись >>>