Я в это время был аспирантом в Московском институте востоковедения, мне было 26 лет. Услышали мы с матерью новость по радио, мать выбежала в коридор нашей коммунальной квартиры, натолкнулась на соседку и воскликнула: «Сталин умер!» Соседка зажала ей ладонью рот: «Вы с ума сошли!» — «Да по радио сказали!» — «Нет, что вы, молчите!»
Я тут же поехал в институт, там уже собрались практически все студенты, большинство преподавателей и аспирантов, все приехали добровольно, стихийно. Митинг, много выступавших. Будущий известный телевизионный обозреватель Фарид Сейфульмулюков говорит: «Я как услышал об этом утром, показалось, что солнце зашло». Он же потом меня спрашивает: «Думаешь, Москву не переименуют в Сталин»? Я, как редактор институтской стенгазеты, пишу статью, начинающуюся словами: «В этот черный день…» Секретарь парткома поправляет: «Не надо в обращении ЦК таких слов, нет, вычеркни». Все подавлены, ошеломлены, но не потому, что любили Сталина, я вообще таких «любивших» не видал, более того, когда в 1942 году, в разгар войны, я 15-летним мальчиком работал слесарем-обходчиком тепловых сетей с Мосэнерго, при мне сварщик в присутствии группы рабочих покрыл Сталина матом, и все восприняли это как должное. Я понял потом — все они были из деревни, бежали из колхозов, власть ненавидели.
Эти несколько дней после смерти Сталина люди ходили как мешком стукнутые, повторюсь, не потому, что любили вождя (он был не из тех людей, которых любят, любили Ленина, Троцкого. Гитлера, Мао, Рузвельта, де Голля, но никак не Сталина), а потому что Сталин был частью жизни, постоянной и непременной, с его смертью выпал главный камень существования, непонятно стало, как вообще жить дальше. Я, как и мои родители, к советской власти относился с неприязнью, да и вообще среди родных и знакомых не помню ни одного человека, который бы эту власть любил. Но величие этого персонажа (или внушенное народу величие) было таково, что все были в состоянии растерянности, и я тоже. Ни разу за все те дни я не видел ни одного человека, который выглядел бы глубоко переживающим, рыдающим — ни одного! Но растеряны были все.
9 марта я пошел было в Колонный зал, приехав предварительно опять в институт и влившись в колонну, которая двинулась через Сокольнический парк, но у Красных ворот надолго застряла. Большинство, в том числе и я, разошлись. Я потом видел только одну студентку, которая вытерпела это долгое стояние и уже во второй половине дня попала в Колонный зал.
Через несколько дней как лектор общества «Знание» я читал лекцию о международном положении на заводе «Красный богатырь» в Сокольническом районе, и секретарь парткома, беседуя со мной после лекции, сказал: «Да, страшная потеря, невосполнимая, но ведь какие люди остались — Георгий Максимилианович, Лаврентий Павлович, Вячеслав Михайлович!» Знал бы он, что вскоре случится с этими вождями.
А через месяц объявили о реабилитации врачей-евреев, и стало ясно, что произошло что-то серьезное, что при Сталине было бы невозможно. Сразу пошел на убыль антисемитизм, достигший перед этим невообразимых масштабов (евреев выкидывали на ходу из электричек, люди отказывались лечиться в поликлиниках, ведь там половина врачей были, естественно, евреи, везде повторяли одни и те же слова: «Гитлер много сделал плохого, но хуже всего — что он не всех евреев уничтожил») Теперь антисемиты растерялись и замолкли, а обычные люди не могли ничего понять.
Уже в апреле, выступая с лекциями, я заканчивал их не так, как прежде: «И залогом всех наших успехов является то, что нас ведет вперед вдохновитель и организатор всех наших побед великий Сталин!». Теперь уже вместо двух последних слов я говорил другие — «Коммунистическая партия».
Георгий Ильич Мирский (1926-2016), политолог