Я тогда училась в испанской группе романо-германского отделения филфака МГУ. И несколько дней перед 5 марта мы с нашим испанцем-преподавателем на каждом занятии переводили бюллетень о здоровье Сталина, который печатался во всех газетах. Весь, включая температуру и количество белка в моче, переводили прямо с ходу с русского на испанский, так же как за некоторое время до этого мы переводили сводку новостей из Северной Кореи.
Что Сталин умер, я узнала, наверное, дома по радио, точно не скажу сейчас, но в семье мужа радио было.
6 марта я пришла, как обычно, на занятия, нас собрали на траурный митинг в Большой Коммунистической аудитории в новом здании старого университета, где сейчас журфак. Что именно говорилось, не помню. Я видела в коридоре парторга, которая рыдала в голос и сама держаться на ногах не могла, ее под руки держали приближенные. У декана под стеклами пенсне или очков тоже поблескивали слезы.
Траурный митинг длился недолго, потому что следующее занятие у нас, как обычно, проходило уже на филфаке, то есть в старом здании университета. Это был семинар по марксизму. Хотя занятия как такового не было. Помню, сидит потрясенная преподавательница марксизма, кстати, очень милый человек, и говорит: «Вот если бы сейчас спросили, что у меня самое дорогое? Дочка, конечно. И вот скажи: отдай ее, и он воскреснет, — я бы согласилась».
Потом у нас была лекция по западной литературе, уже в новой большой аудитории, и преподаватель начал говорить о Вольтере. В перерыве девчонки возмущались «Как можно рассуждать о Вольтере в такой день, как будто ничего не произошло?»
После университета я зашла к маме (улица Грановского, 2) и рассказала о смерти Сталина. Мама в это время печатала на машинке. Она перекрестилась, ответила: «Слава Богу», и продолжала работать. Такое отношение было не единичным. Хотя знаю многих, не слишком просоветски настроенных и никогда не собиравшихся вступать в партию, которые именно в этот момент подали заявление — считая, что надо как-то поддержать страну. Соседи одного из друзей нашей семьи, Алексея Савельевича Магида, привыкшие всегда обо всем с ним советоваться, растерянно спрашивали: «Кто ж у нас теперь будет? Может, Левитан?». Левитана еще со времен войны воспринимали не просто рупором правительства, а чуть ли не вторым лицом после Сталина.
В Колонный зал я идти не собиралась. Знаю, что туда рвались толпы, задавило много людей. Кто-то там был из знакомых.
В день похорон я даже в университете не была — дома уговорили не ходить из-за того, что я была беременна, боялись, чтобы в метро меня не помяли. И гудка я не слышала.
Миша, мой муж, пошел на физфак пораньше, каким-то образом со своими однокурсниками они пролезли по внутренним лестницам на крышу факультета — это за старым филфаком, на Моховой, — и оттуда наблюдал процессию. Ему было просто интересно, как это выглядит.
Все эти дни по радио с раннего утра передавали классическую музыку. И флаги были в городе приспущены.
Анастасия Александровна Баранович-Поливанова (р. 1932), переводчица
Подготовила Александра Поливанова