В день 60-летия смерти Сталина приходится с грустью констатировать: Сталин жив. Он оказался живее всех живых, не говоря уже о мертвых. Помните телеконкурс «Имя России»? Пока шла честная борьба, тиран побеждал с огромным отрывом — за него проголосовало более трети россиян. Только «чуровские технологии» — а на самом деле все те же сталинские — смогли сдвинуть вождя с пьедестала и водрузить на него любимого Путиным Столыпина.
Он собственно и не умирал никогда. В «Крутом маршруте» Гинзбург писала о том, что после смерти злодея многим репрессированным казалось, что еще чуть-чуть — и наступит совсем другое время, наконец-то им воздастся за их страдания. Офицеры МГБ стали вдруг вежливыми, люди перестали бояться друг друга. Но дальше начисления пенсий и публикации «Ивана Денисовича» дело не пошло, а к середине 60-х и вовсе свернулось. Сталин не умер.
Перестройка началась со статей про ужасы сталинизма. В информационном пространстве тогда установился консенсус: Сталин — это зло. Все эти красно- коричневые, маршировавшие по Москве с портретами Николая Второго, Сталина и Гитлера, выглядели сборищем жалких лузеров и фриков, над которыми даже смеяться было грешно. Если раньше мои бабушка и дедушка — 100-процентно советские люди (он — летчик, она — учительница, оба из крестьян, выбившихся «в люди») — защищали Сталина, то теперь они лишь грустно повторяли, что не знали обо всех ужасах, творившихся в стране.
Казалось, что горбачевско-ельцинскую вольницу Сталин точно не переживет. Впервые я усомнился в этом, когда в начале 90-х приехал в родную дедушкину деревню под Волгоградом. Баба Нина — сводная сестра деда — напоминала добрую хлопотливую крольчиху из советского мультика. Душевный человек, но стоило заговорить о политике, как ее голос и взгляд становились холодными, как сталь. «Сталина на них нет — давно бы поставил всех к стенке!», — говорила она, и никакие мои доводы о миллионах невинных жертв на нее не действовали.
Удивительным образом душевность уживалась в ней с жаждой расстрелов. Ее две дочери — обе своей русоволосой красотой напоминавшие актрису Людмилу Зайцеву, только с золотыми зубами — в этих спорах поддерживали мать, но уже без пламенного фанатизма. «При Сталине порядок был, а сейчас браконьеры на Волге творят что хотят!» — говорили они и были, безусловно, правы. Они не то, чтобы любили Сталина, просто им — как и большинству простых людей — порядок был дороже, чем свобода. Не знаю, что остальные жители деревни думали про Сталина, но Чубайса и Гайдара там каждый готов был поднять на вилы.
Я — наивное дитя перестройки — решил тогда, что сталинизм — это возрастное и плохо лечится. Старики, больные сталинизмом, уйдут, и вместе с ними уйдет Сталин. Их дети уже не так убеждены в правоте злодея, а внуки, то есть мое поколение, и вовсе свободны от этой заразы. Если страна будет развиваться и дальше демократически, то очень скоро люди привыкнут к свободе и начнут ценить ее не меньше порядка. А потом — и больше.
Но Сталин и тут всех перехитрил. Когда к власти пришли чекисты — его верные сатрапы, — оказалось, что возраст не имеет никакого значения.
Помню шок, когда впервые увидел молодежь, сжигающую книги. Я думал, что тех, кто вырос в 90-е, уже никогда не заставишь насаживать на кол головы оппозиционеров, пусть и вырезанные из картона. Когда я спросил воронежского комиссара «Наших» — бывшего активиста движения «Идущие вместе» — за что они так с книгами Сорокина, он ответил: «Ну, это было личное. Он ворвался в наш московский офис и устроил там настоящий разгром. За это ему решили немного отомстить». Я вспомнил тишайшего Владимира Георгиевича, погруженного в себя настолько, что извлечь его из собственных глубин совершенно невозможно. «Вы ничего не путаете?» — переспросил я активиста. «Сорокин — это такой толстый мужик с большой бородой, да?» — «Точно путаете» — «Ну, может и путаю, — с легкостью согласился комиссар, — Я сам при разгроме не был, мне московские товарищи рассказывали».
Этот комиссар поразил меня тем, что мыслил исключительно в рамках положенного. Лидер страны — хороший. Его противники — плохие. Глубже не влезай — опасно для жизни. Он и не лез. Как же им удалось добиться этой мыслебоязни в среде молодежи, выросшей в 90-е годы в относительно свободной и вестернизированной стране? Откуда повылазила во власть вся эта подлая посредственность в виде бесконечных бурматовых и гаттаровых, серых, как костюм чекиста?
Я думаю, ответ один: животный страх, поселившийся на генетическом уровне в потомках каждого, кто пережил 37-й год. Что-то вроде безусловного рефлекса — так человек отдергивает руку, когда случайно обжигается. Один бандит сказал мне как-то: «В душе каждого человека живет цыпленок — важно уметь его нащупать». Никто в мире не превзошел в этом искусстве Сталина, сумевшего крупнейшую державу превратить в трясущегося от ужаса цыпленка.
Сталин создал такую систему, что практически все жители страны вынуждены были становиться соучастниками зла. «Подлая жизнь» — как говорит один из героев Шаламова. Все эти бесконечные собрания с осуждением врагов народа и их пособников сплачивали людей, как сплачивает преступление. Неучастие или несогласие было равноценно самоубийству. Вокруг происходило полное безумие — все эти московские процессы, на которых вчерашние герои признавались в чудовищных злодеяниях, — даже сегодня историки не могут до конца объяснить логику сталинских репрессий, что уж говорить о тех, кому не повезло жить в ту эпоху. Да и какая может быть логика в голове злобного параноика, помешанного на жажде власти? Но инстинкт самосохранения подсказывал людям единственно возможный ответ: чтобы выжить, в безумие надо поверить. И люди — за редким, увы, исключением — верили. Они не то, чтобы себя заставляли, просто наша человеческая природа оказалась очень удачно устроена. Когда концентрация мрака вокруг становится критической — трах-тибидох! — и на носу появляются розовые очки. Ужас при этом никуда не девается, он всегда рядом, как тень, но человек его как бы перестает замечать. Те несчастные, чей разум оказывался сильнее страха, были обречены. В начале «Крутого маршрута» Гинзбург есть сцены, когда она, чувствуя приближение ареста, пытается указать окружающим на абсурдность обвинений. «Простые вопросы, вытекающие из элементарного здравого смысла, считались в те времена в высшей степени дурным тоном. Все должны были делать вид, что изуверские силлогизмы отражают естественный ход всеобщих мыслей. Достаточно было кому-нибудь задать вопрос, разоблачающий безумие, как окружающие или возмущались, или снисходительно усмехались, третируя спрашивающего как идиота». В книге Гинзбург много описаний ужасов Гулага, но те места, где она рассказывает о советской «банальности зла», — самые пессимистические. Вывод Гинзбург (как, впрочем, и Ханна Арендт) делает неутешительный: чтобы пережить зло, абсолютное большинство людей готово стать его частью, пожертвовав всем, что отличает нас от животных: разумом, совестью, душой. Этот извращенный модус вивенди показан в финале фильма «Апокалипсис сегодня». Уолтер Курц создал в джунглях что-то вроде сатанинской секты, основанной на ненависти и жестокости. Ему поклоняются как Богу, хотя на самом деле он просто сбрендивший на войне полковник. Примерно тоже самое сделал Сталин, только в масштабах целой страны.
Чекисты были руками палача. «Нащупывать цыпленка» — их прямая обязанность. Поэтому нет ничего удивительного в том, что эта корпорация, прийдя к власти фактически в неизменном виде, занялась любимым делом.
Сначала надо было напугать (теракты в Москве, дело Ходорковского) — и дальше можно из людей вить веревки, укрепляя единоличную власть. Как выяснилось, люди все так же пугливы и безропотны, как прежде.
Как известно, трагедия повторяется в виде фарса. Путин — карикатура на Сталина. Современному обывателю неучастие в лживых спектаклях власти ничем не грозит. Тем не менее на почти 100 тысяч избирательных участков нашлась всего одна учительница, во всеуслышание отказавшаяся участвовать в фальсификациях. На пропагандистские митинги, прозванные путингами, выходят десятки тысяч людей, готовых за подачку держать плакаты, содержание которых они даже не в состоянии понять. Казалось бы, причем тут Сталин?
Репрессии породили в людях не только страх власти, но и страх индивидуального сознания (об этом — все известные антиутопии XX века). Всех, кто слишком много думал, в России традиционно окорачивали. А при Сталине стали убивать. Так сформировался народ с инстинктивной тягой к серости, посредственности. Каждый сверчок знай свой шесток, меньше знаешь — лучше спишь — эти гнусные поговорки — тоже народная мудрость, полученная в результате жизненного опыта.
Бояться, может, и нечего, но и высовываться незачем. Владимир Буковский писал в своих мемуарах: «И где-нибудь вечерком, у пивного ларька, старый мастер Петрович, более всех распинавшийся днем на собрании, скажет нашему трудящемуся за кружкой пива: „Так-то, голубок, плетью обуха не перешибешь!“» Нынешняя социальная апатия простого народа, так раздражающая столичных белоленточников, — это тоже последствие непреодоленного страха, его, скажем так, пассивная форма. Стоит страх активировать, как все рефлексы проснутся — и люди вновь начнут делать подлости, впрочем, без всякого удовольствия.
Интеллигенция последнее время часто срывается. Вот режиссер Кирилл Серебренников, чей спектакль проверяют сейчас на предмет экстремизма по заявлению одной из актрис, цитирует в этой связи Довлатова: «Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?»
Написали, конечно, рядовые люди. Впрочем, их было не так много — даже если допустить, что у каждого доноса отдельный автор, все равно выходит в процентном отношении ничтожно мало. Большинство людей не делает подлостей добровольно — и уж точно не получает от этого удовольствия. Но подвигов от большинства тоже ждать не стоит. Когда жизнь становится безальтернативно подлой, люди принимают правила игры.
Мне кажется, винить в чем-то народ — бессмысленное занятие. Конечно, хочется выть от куриной тупости училок, подтасовывающих результаты в избирательных комиссиях. Хочется валить куда подальше, когда видишь на воскресном «детинге» юношу в модной американской куртке, который говорит: «Я против того, чтобы американцы усыновляли русских детей». На вопрос: «Почему?» он, не задумываясь, отвечает: «Потому что Америка — это зло». На самом деле, все эти безмозглые училки и подростки виноваты не больше, чем каждый из нас, в том, что Сталин до сих пор жив. И что подлая жизнь возвращается — пусть и в виде подленького фарса. Сталин — это наш коллективный родовой фэйспалм.