О сталинских репрессиях я, безусловно, знала — у меня дядя был депортирован. Брата моего отца с женой и двумя маленькими детьми в 40-м году выслали в Сибирь. Мне тогда было тринадцать лет.
Помню, как отцу позвонили по телефону, и незнакомый мужской голос сказал, что в Новой Вильне, под Вильнюсом, стоят шесть эшелонов с людьми, и из первого товарного вагона крайнего эшелона выбросили записку с нашим телефоном: брат просит привезти ему термос взамен старого, который разбился.
Мама всю ночь жарила котлеты и пекла булочки, а утром мы с ней уложили все это в корзину, купили молока и поехали в Новую Вильну. Приезжаем, а там уже нет ни одного эшелона! Мы пошли вдоль путей — так до сих пор и вижу блестящие на солнце рельсы — и вдруг увидели на земле осколки дядиного термоса, черного со звездочками, у нас был такой же.
Когда мы вернулись со станции, отец вдруг сказал: «Мы еще будем им завидовать». Уже позднее, в гетто, я поняла, что он имел в виду: отец знал, что нас ждет война. И правда: мою мать, брата и сестру убили фашисты, а семья дяди выжила в Сибири, хотя он там потерял глаз и стал инвалидом. Году в 70-м они вернулись в Вильнюс.
В 1953 году история с высылкой чуть не повторилась. Нам было известно, что готовится депортация евреев и что за Вильнюсом стоят для нас эшелоны. У меня уже был опыт гетто, так что я сшила из двух полотенец рюкзак, сложила туда вещи, которые могут понадобиться в дороге, а сам рюкзак хорошенько спрятала в шкаф, от соседа — он был явный стукач. И этот рюкзак я еще не скоро распаковала…
Так что, когда по радио сообщили, что Сталин умер, я подумала: хуже не будет. Я тогда работала в Вильнюсской филармонии — заведующей литературной частью. Помню, как пришла на траурный митинг, который проходил у нас в Большом зале.
Прибегаю в последнюю минуту, все сидят в траурных повязках, которые тут же и сшили в костюмерном цехе. Не помню, чтобы кто-нибудь плакал. Места я не нашла, встала с краю у колонны. Рядом сидит одна наша хористка. Тут объявляют минуту молчания. Все поднимаются с мест, чтобы почтить память, а она остается сидеть. Я спрашиваю: «Почему ты не встаешь?» Она отвечает: «И не буду!» — у нее всю семью в 40-м году выслали, и никакой любви к Сталину она, конечно же, не испытывала.
К нам в Вильнюс в эти дни ехал на гастроли ансамбль Моисеева со своим оркестром. Один тамошний музыкант, еврей, мне потом рассказывал, как утром он проснулся и пошел в туалет, а проходя мимо купе проводника, услышал радио — там как раз передавали о смерти Сталина: «Я забыл, куда шел, побежал обратно в свое купе, разбудил соседа, тоже еврея, и говорю шепотом, чтобы другие соседи не слышали: «Сталин умер!», — а тот накрылся с головой одеялом и тоже шепотом отвечает: «Ты мне ничего не говорил, я ничего не слышал». Вот такой был страх повсеместно.
А ровно через год в Москве была неделя литовской литературы и искусства. Я поехала в Москву в командировку от филармонии. И меня ужасно удивило, что 5 марта ни на наших вечерах и концертах, ни в газетах — нигде ни одного слова не было ни про Сталина, ни про годовщину его смерти.
Мария Григорьевна Рольникайте (р. 1927), писатель
Подготовила Елена Эфрос