В 1953 году я жил у жены на Кузнецком мосту. Биографии у нас с женой похожи. Моего отца арестовали в 36-м и в том же году расстреляли. Маму взяли в день его расстрела, 20 декабря 1936 года, и дали десять лет строгого режима — она была старым членом партии, вступила еще до революции. Потом ее еще раз брали, отбывала срок суммарно. Отец моей жены тоже был расстрелян, мать арестована как член семьи изменника родины.
Когда вышла весть о том, что Сталин болен, я понял, что он уже готов. Дыхание Чейн-Стокса у него было, а я — терапевт и знаю, что это своеобразное прерывистое дыхание агонизирующего больного. Мы все, конечно, дико обрадовались, что он сдох. Более ненавистной фигуры я не знал. Мы жили под гнетом дела врачей, их арестовывали практически на моих глазах: Борис Борисович Коган — профессор кафедры, Владимир Харитонович Василенко — заведующий кафедрой нашего института, я у него учился…
Я тогда работал в клинике специальной терапии Первого меда. Утром, как положено, пошел на работу. 5-го марта был яркий солнечный день, необыкновенный, весенний. Я ехал на работу и пытался скрыть свою радость, но совсем спрятать улыбку, которая мне разрывала рот, я не мог. Ржать от радости, конечно, было нельзя, а хотелось.
В клинике некоторые больные плакали, некоторые врачи говорили: «Ой, Андрей, что же теперь будет». Я не представлял себе, что нас ждет, на вопросы и жены и близких говорил: «Ребят, хуже не будет». А на работе мы об этом особенно не болтали.
Как только сообщили, что его нет, — все изменилось в один день. Наутро, 6-го или 7-го, вышли газеты, и обычного черносотенного фельетона — обязательного атрибута «Правды» — там не оказалось. Многие поняли, что произошло что-то необычное. Сейчас известно, что в этот же день кончились пытки.
Ни на какие похороны я, конечно, не ходил. Живя в центре города, я слышал, что там была давка, но деталей не знал. И никто из моих знакомых не был в Колонном зале и не пытался туда пройти. Во-первых, это было очень трудно, а во-вторых, — кому он нужен, проклятый!
Сталина я ненавидел с детства — об этом трудно рассказывать, потому что никто не поверит. Да, конечно, я был пионером и комсомольцем, в партию не вступал, но пионером был, приходилось и песни петь, и произносить клятву: «В борьбе за дело Ленина–Сталина будь готов!» Я отвечал: «Всегда готов», но чтобы сказать в его адрес хоть одно доброе слово — это исключено.
Понимаете, в 36-м году мне было восемь лет, и, когда арестовали отца, — это для меня был удар. Отца я боготворил, это необыкновенный человек, и поверить, что он в чем-то виноват, было бы полным бредом. А когда взяли маму, я проводил много времени в очередях с передачами в тюрьму, в лагеря — такие вещи раскрывают режим полностью.
Во время войны, в 14 лет, пошел на производство. Это был 43-й год, со мной работали девчушки из оккупированных районов. Они рассказывали, как было при немцах, что делали наши, и в этих рассказах нигде не оказывалось места для Сталина, который будто бы руководил войной. Это бред сивой кобылы, который он себе придумал. Например, тому есть свидетели, и сейчас это доказано, что Сталин лично виноват в том, что немцы захватили Сталинград…
Так что день его смерти в нашем близком круге вспоминается как праздник. Звоним друг другу, поздравляем — хотя теперь уже и в живых почти никого не осталось. Позвоню Жоре Леонидовне Серебряковой — она дочка секретаря ЦК, его расстреляли, она тоже сидела. Вот, я ей позвоню и скажу: «Жоренька, с праздником!»
Андрей Иванович Воробьев (1928–2020), врач
Подготовила Светлана Шуранова