Несколько дней передавали сообщения о состоянии здоровья. Несколько дней мы слушали, как он себя чувствует.
Я не помню вокруг меня людей, которые бы очень сильно переживали, что вот, он заболел и, наверное, уже скоро помрет.
Было волнение по поводу того, что будет дальше, как же мы будем жить? Кому власть перейдет? Но чтобы «ах, как жалко» — такого нет.
В школе, как только сообщили, что он умер, нас всех собрали в актовом зале. Вот там некоторые слезы проливали. Было некоторое общее волнение и экзальтация. Уроки тут же прекратились, нас отпустили. И мы сами договорились с девчонками — уже большие, никто нас не организовывал, 10-й класс все-таки — пойти попрощаться. Было объявлено, что будет гражданская панихида, что гроб стоит в Колонном зале. И мы ринулись туда, тем более что это было от нас недалеко. Я училась в женской школе, 152-я школа у метро «Аэропорт».
Забежали домой, побросали книжки и собрались у школы в какой-то определенный час. Правда, когда я пришла к школе, то никого не нашла. Я решила, что они уже ушли, и помчалась догонять. Я доехала на метро до площади Маяковского, а дальше поезд не ходил. На площади Маяковского я вышла наверх. Тверская была закрыта. Я вышла на Садовую и свернула в какие-то переулки. Там была целая колонна, по-видимому организованная, и людей становилось тем больше, чем ближе к центру. Без них бы я и дороги не нашла кружными путями, я в Москве тогда мало что знала, кроме Неглинки и Петровки, где нотные магазины. Наконец я оказалась на Мясницкой. Как она тогда называлась, Кировской. По ней я двигалась в большой толпе к Лубянке. И там нас остановили против Фуркасовского переулка. Там поперек улицы стояли студебеккеры. Поскольку я маленького роста, я продралась к этим студебеккерам, протиснулась. Передо мной было пустое пространство Лубянки, так заманчиво! Вот она Лубянка, впереди пусто, только пробеги — и вот цель путешествия! И ничего подобного. Тут стояли плотно солдаты, в дополнение к студебеккерам. Я попробовала Фуркасовский — там закрыт проход. Попытались — не я одна, конечно, какие-то мальчишки, молодые люди — попытались слева какими-то переулками. Кто-то сказал, что надо лезть на крыши и по крышам преодолеть это препятствие. На это я не решилась, конечно. Потом, были какие-то слухи, что очередь рассосется и нас пропустят. Откуда эти слухи шли, трудно сказать. Сказать, чтобы эти воины о чем-то нас оповещали, нельзя. Так что информация была непонятно откуда. Никто не расходился, все стояли с надеждой. У выхода на Лубянку, там где сейчас музей Маяковского и книжный магазин.
Со временем толпа стала плотнеть, и стало как-то тесно. Начало темнеть. Я туда прибежала, наверное, часа в три, а часов в пять уже стало непонятно, чего делать. Дело к вечеру, нас никуда не пускают. Народ начал нервничать, «Давайте, пропускайте, там уже нет никого». И это бестолковое стояние… Я попробовала еще другим путем уйти. Кто-то сказал, что где-то открыли какой-то двор. И началось легкое движение. Я тоже попыталась куда-то пролезть, но не получилось. Я почувствовала, что попала в какую-то непонятную и неприятную ситуацию. Не помню в каком часу разнесся слух, что можно пройти к метро «Чистые пруды», и там организована очередь. И толпа двинулась от этих студебеккеров в противоположную сторону. И тут началось. Одни прут вперед, другие пытаются пройти куда-то в другом направлении. Двигаться невозможно, теснота, дома огромные кругом, дворы все закрыты — в общем, стало очень неприятно. Уже когда было темно, может быть часов в семь, я поняла, что проголодалась, устала. Решила, что надо во что бы то ни стало продраться в метро и ехать домой — хватит этих впечатлений. Толпа тоже пришла к такому же выводу. Мы медленно-медленно стали двигаться от Лубянки. Представьте себе, стена дома, и тебя прижали к этой стене, и ты движешься не потому, что так хочешь, а потому что человеческая масса тебя несет. В конце концов какая-то труба выступает, или тебе надо обойти это дело, и ты пытаешься промять себя в эту толпу, а не можешь. Или ты пытаешься оставаться в этой массе, чтобы не нужно было обходить этот выступ или эту трубу. Или еще у некоторых домов такие ямы перед окнами полуподвальных этажей. Тоже нужно было изо всех сил упираться, чтобы тебя не запихнули в эту яму. В общем, это было приключение отвратительное. Я была очень близко к стенке. Я же все пыталась куда-то проникнуть. Но все было перекрыто, все дворы, и мы оказались в этой вот трубе.
Так сейчас все ясно передо мной, как будто только вчера, или как фильм, который прокручивают прямо сейчас.
Совсем было темно, фонари зажглись, когда я наконец увидела перед собой это беленькое здание с колоннами — метро. И что ты думаешь? Метро было закрыто!
Никакого входа в метро не было. Все нервничали, волновались, кричали, кого-то придавили, кому-то было нехорошо. Главное, раньше нас тоже люди пришли, и облепили плотно это здание, и подойти близко было невозможно. Так что волна нас гнала дальше. Кто-то говорил: «Не ходите сюда, идите к Красным воротам». Я-то маленькая, мне не видно! Кто-то закричал: «Пошли к Красным воротам!», а кто-то говорит: «Там некуда пройти! Там все кругом забито, не ходите!»
Не помню, почему, но на бульвар я не попала. Меня в конце концов придавили, притащили к этому метро. И вот здесь было самое ужасное. Стоит толпа, плотная-преплотная, уже трудно дышать. И вдруг — волна! Кто-то откуда-то с силой давит. И ребра — хрустят. И становится так страшно! Хочется опуститься туда, вниз, потому что между ногами вроде бы какое-то пространство еще есть. И вот тут начинается борьба за жизнь уже настоящая, потому что никаких других мыслей и целей уже не остается. Только как остаться в живых. И тут…
То ли я звуки какие-то издала, то ли просто увидели — девчонка… А я была в бархатной своей шубке, черной, с рыжим воротничком, хорьковым — из бабушкиной шубки переделанной…
Какой-то парень, который рядом со мной стоял — он меня буквально как репку вытащил на руках и поставил к стенке, высоко, на какой-то уступчик. Я как будто приклеилась к этой стенке и с девяти вечера и до двенадцати ночи без капли воды или еды простояла приклеенная к этой стенке. Почему я не замерзла — я не знаю. Почему я не свалилась — я не знаю. Я стояла, приклеившись к этой стенке. Передо мной толпа слегка двигалась, хотя двигаться было некуда. Почему не двигались к бульварам — не знаю. Наверное, тоже было перекрыто.
В 12 часов толпа как в воронку быстро-быстро стала убывать: метро открыли. Я тоже услышала: «Вот, наконец-то, гады, сволочи, мучают людей — открыли метро» — и все туда хлынули. Метро работало только от центра. Я спрыгнула с парапета и тоже двинулась.
Удивительно, что через некоторое время я пришла посмотреть, на чем я стояла. Там сантиметров семь или десять, не больше. Моя нога не могла там целиком уместиться. Как я там удержалась — одному Богу известно!
Ну, а дальше все в порядке, я приехала домой. Мама в шоке. Весь город уже знал, что попасть в Колонный зал невозможно, что метро закрыто на выход и на вход. На мне даже пуговицы все были целы! Он настолько вовремя меня вытащил, этот парень, что я совсем не пострадала. Только напугалась.
А на другой день мама — она была классной руководительницей 9-го или 10-го класса — должна была со своим классом туда отправиться. Они тоже доехали только до Садового кольца. Там их остановили, они посмотрели, что творится, и по распоряжению директора организованно вернулись домой. Но мама говорит, что как только они вышли на Садовую, то сразу поняли, что никуда дальше двигаться не надо. Кругом стояли машины скорой помощи, в эти машины сажали помятых, побитых людей. Возле какого-то переулка они видели гору потерянных шапок, обуви и всякого обмундирования человеческого. Мама мне говорила: «Как только мы это увидели, мы сразу поняли, что нам надо немедленно возвращаться».
Так что они благополучно вернулись.
Но некоторые ребята — наши соседи, друзья брата — в этот день решили, что они-то уж как-нибудь проберутся. Они тоже там были, и пытались пройти по Тверской. Потом рассказывали, что поднимались на верхние этажи, на крыши. Толя с Борькой, друзья брата, говорили, что были на Охотном ряду, с крыши смотрели на Колонный зал. Но их нашли, кому надо, взяли за шкирки и отправили домой.
А потом оказалось, что наш класс никуда не поехал. Их «немка» завернула, Мария Федоровна. Сказала, что там будет сложно, что нужны пропуска и что потом школа сама все организует. А сейчас опасно, и не надо ходить. Все послушались, а я, как идиотка, кинулась. Балда.
Потом пошли слухи, что погибло много народу. По радио, конечно, не рассказывали. Но какие-то очевидцы были. Да я и сама могла сказать, что ребра трещали, было страшно, и студебеккеры эти.
Смерть Сталина — это было историческое событие, политическое действо. Там было правительство, речи, фотографии. Там все шло, как полагается. А то, что мы пережили, — это было только нам известно, больше никому. Кто оказался в этой ситуации — те знали, и спрашивали друг друга: «А ты ходил Сталина провожать?» — «Ходила» — «А мы не ходили». Делились друг с другом. Но так, чтобы это было происшествием в городе — такого не было. Происшествия в городе не произошло. Заговорили об этом, когда вышла в свет книга «Не хлебом единым» Дудинцева. Он описал эти страдания народа. И вот тогда все начали вспоминать. Оказалось, что там очень многие побывали.
Но у меня это осталось личное воспоминание. Не с кем было особенно обсуждать.
С тех пор я точно знала, что там, где собирается толпа народа, надо четко совершенно поворачивать в другую сторону. Меня научили раз и навсегда.
Лариса Григорьевна Гурова (р. 1936), врач
Подготовила Любовь Гурова