В марте 1953-го мне было 24 года, вернулся в Москву после армии. Во всех средствах массовой информации передавали о болезни вождя и учителя, и было ясно: либо он уже помер, либо скоро помрет. Сообщили об этом, по-моему, ночью или где-то на рассвете. В этот день мне надо было идти в суд, где слушалось гражданское дело моего родственника. Я, естественно, пошел. Адвокат, очень ловкий человек, заявил: «И в день памяти того!..», показывая на портрет, который висел в суде. Я расхохотался.
После суда пошел на работу. Я художник по профессии. Работали мы бригадой, никакая работа не шла. Ничего не было известно, только разговоры. Мы разошлись. Назавтра работа тоже не получалась, тогда я решил попытаться пройти к телу.
Накануне была эта трагедия на Трубной, я туда не попал, пошел на следующий день. Мы работали в центре, я пришел на площадь Пушкина — очередь шла от Петровки, от бульваров, к ней нельзя было даже подойти. Я сел в метро, доехал до Кировской, там посмотрел: тоже не пробьешься. Я вернулся снова на Пушкинскую площадь, подошел к очереди и увидел, что проверяют документы пехотные офицеры, не москвичи. Я вынул и показал паспорт, где было написано: «Глазовский переулок». Меня пропустили. Так я прошел через несколько барьеров и у последнего, около телеграфа, стояли уже чекисты. Их не обманешь, они внимательно проверяли, что в паспорте написано.
Так я оказался около теперешнего японского ресторана, наискосок от телеграфа. Тогда это был знаменитый ночной клуб «Коктейль холл», с которым у людей моего поколения и моего круга очень многое связано. Я протиснулся в ворота этого дома — там были какие-то строения, люди забирались на крышу и шли по карнизу. Я залез туда, по карнизу обогнул здание, спрыгнул на какой-то сарай, потом еще куда-то спрыгнул и очутился во дворе Художественного театра. Двор был пуст, но и заперт. Там собралось человек десять — девушки, молодые мужчины. Мы перелезли еще через один сарай и оказались в соседнем знаменитом московском доме, где был магазин «Чертежник». Двор был также заперт. У старинных чугунных ворот стоял лейтенант с тремя солдатами и никого не пускал.
Народ все равно накапливался. В доме напротив такая же толпа выкатила грузовик. Начался беспорядок, забегали, людей загоняли. Я сказал лейтенанту:
— Хочешь, чтобы у тебя было такое? Давай построим очередь и будем пускать человек по пять, мы ничего не нарушим, но здесь обстановка разрядится.
— Давай.
Я построил людей, я был недавно из армии и строить умел. Как офицер и джентльмен встал последним в этой очереди. Простояв часа два, мы вышли на Пушкинскую улицу, теперь она называется Дмитровка, до Колонного зала метров четыреста, шли еще два часа.
Вход в Колонный зал был тогда с угла. Мы вошли. Мраморная лестница на второй этаж, грязная, затоптанная, с кусками елок. Какой-то полковник с красными глазами, от которого пахло хорошим коньяком, кричал: «Скорее, скорее, проходите скорее!» Проходили, по-моему, человека по три.
Мы поднялись и вошли в зал — в последнюю четверть длинной стороны прямоугольника зала. Обстановка там была такая: гроб с усопшим слева от нас, где-то далеко, и мы пересекли зал, глядя на действительно желтый профиль и кучку людей, которые стояли там поближе. Ни шага вправо, ни шага влево, даже и мыслей об этом не было. Вышли мы во двор теперешней Думы.
Когда я вернулся домой, мама спросила, где я был. Я ответил, что Сталина хоронил, что в это время объявили состав нового правительства, и мама заплакала. Ее нельзя было обвинить в любви к Сталину, но, по ее словам, насколько надо не уважать человечество, чтобы тут же поделить барахло, когда еще покойника не вынесли! Еще она сказала тогда, что этой власти ничего не будет. Моя мама была архитектором, в молодости состояла в партии эсеров. На все действия власти она говорила «они», имея в виду большевиков. Другая партия, другие люди, другая политика.
Я сын репрессированных родителей и прекрасно понимал тогда связь между репрессиями и личностью Сталина. На похороны ходил из любопытства: я — зевака, прохожий. Сейчас мне 84 года, жена моложе на 20 лет, в позапрошлом году мы плавали в Южную Америку, оплыли мыс Горн. Зачем? Чтоб посмотреть. Это то же самое.
Виктор Михайлович Иоэльс (р. 1928), художник, шелкограф
Подготовила Александра Поливанова